Агота Кристоф - Вчера Страница 12

— Да. Я проводил ее в больницу. Там вас ждут.

— А девочка?

— Девочку оставят в яслях до возвращения вашей жены.

— Спасибо, Шандор. Я скоро поеду в больницу. Сразу же после лекций. Не очень-то он торопится. Спокойно завершает обед и возвращается в университет вместе с девушкой.

А я еду в больницу. Врываюсь в палату к Лине:

— Ваш муж скоро подъедет, сразу после лекций.

— Ты больше не говоришь мне «ты», Шандор?

— Мне холодно, Лина, мне очень холодно. Я чувствую, что теряю тебя. Ты ждешь второго ребенка от Коломана.

На следующее утро мне приходится вновь ехать на автобусе, вновь работать.

Вечером я прохожу мимо Лининого дома, чтобы посмотреть, вернулась ли она из больницы. Во всех комнатах темно.

Проходит три дня, а Лина все еще не вернулась. Я не осмеливаюсь обратиться в больницу, навестить Лину. Я ведь ей не муж, я для нее чужой человек. Нас ничто не связывает, разве только моя любовь к ней. Разве только то, что я ей брат. Но об этом знаю лишь я один.

На четвертый день я звоню в больницу. Мне отвечают, что Лина все еще у них, ее выпишут только в следующее воскресенье.

В субботу после обеда я покупаю букет цветов. Я собираюсь передать его Лине через медсестру, но потом думаю о ее муже, Коломане, и отдаю букет первой встречной на улице.

В воскресенье с утра я жду возле больницы, прячась за деревьями в парке. К четырем часам дня у подъезда тормозит автомобильчик соцработницы. Вскоре выходит Лина, она садится в машину рядом с женщиной.

Коломан не явился за женой.

Вечером, заглянув в их окно, я вижу Коломана, как обычно склонившегося над книгами в большой комнате. Лина возится с дочуркой в спальне.

В понедельник утром Лина входит в автобус. Она выглядит еще более худой и бледной, чем обычно. Садится рядом со мной и плачет, схватив меня за руку, вцепившись в меня.

— Ах, Шандор, Шандор! Я спрашиваю:

— Почему ты так долго пролежала в больнице?

Мне едва удается расслышать то, что она шепчет мне на ухо:

— Мне сделали аборт, Шандор.

Я молчу. Я не знаю, что сказать. Я не знаю, доволен я или огорчен. Крепко прижимаю Лину к себе. Она говорит:

— Это ведь все из-за тебя. Из-за тебя, Шандор. Коломан решил, что это наш ребенок, мой и твой. А ведь мы с тобой никогда не были близки.

— Нет, Лина, никогда. Ты хотела оставить этого ребенка?

— Шандор, ты даже представить себе не можешь, каково это, когда из тебя вырывают твое дитя. Может быть, это был мальчик. И вот Коломан принудил меня избавиться от него. Шандор, я больше не люблю своего мужа, я презираю, ненавижу его. Кроме того, у него наверняка кто-то есть в городе. Он возвращается все позже и позже. И мы решили развестись, как только вернемся на родину.

Я говорю:

— Тогда пусть Коломан возвращается один, а ты оставайся здесь. Можешь переехать ко мне хоть сегодня, вместе с дочкой; все давно готово, и детская, и наша комната, все там есть, даже игрушки.

— У тебя есть детская комната?

— Да, Лина. Я уже давно жду вас к себе. А потом я тебе сделаю маленького мальчика, Лина. И вообще столько детей, сколько захочешь.

— И мы будем отдавать их в ясли, пока сами будем вкалывать на фабрике.

— А почему бы и нет? В яслях детям хорошо. Там они играют, заводят себе друзей-приятелей.

— Но не родных. Здесь у них никогда не будет родни — бабушки с дедушкой, дяди с тетей, кузенов.

— Ну ясное дело, нельзя же иметь все. Коли уж ты покинул родину, нужно приспосабливаться к чужбине. Но если ты меня любишь, ты согласишься.

— Я люблю тебя, Шандор. Но не настолько, чтобы остаться.

— А если я вернусь вместе с тобой, ты выйдешь за меня?

— Нет, Шандор, нет. Прости меня, но думаю, что не выйду. Как я смогу представить тебя моим родителям? Вот, знакомьтесь, это Тобиаш, мой муж, сын Эстер?

— Ну давай солжем. Они меня не узнают.

— Лгать? Лгать всю жизнь? Моим родителям? Нашим детям? Всему свету? Да как ты можешь предлагать мне такое?

Сижу дома в одиночестве. Смотрю на детскую комнатку, на игрушки, на шелковый халат, который я купил для Лины.

Делать нечего. Я испробовал все средства. Чувство бессилия — что может быть ужаснее?! Теперь мне ничего не остается, как сидеть здесь — тупо, без единой мысли в голове, без единого желания, пить пиво, кружку за кружкой, да курить сигарету за сигаретой.

Все кончено. Никогда Лина не придет ко мне. Скоро она уедет с мужчиной, которого не любит. Я уверен, что она будет несчастна, что никогда больше никого, кроме меня, не полюбит.

Спустя какое-то время я иду на кухню, чтобы перекусить. Достаю из холодильника кусок сала. Беру доску и нож, чтобы нарезать его.

Отрезаю пару ломтиков и останавливаюсь. Пристально гляжу на нож, зажатый в руке. Вытираю его, кладу во внутренний карман куртки. Встаю, выхожу из дома и сажусь на велосипед.

Яростно кручу педали. Я знаю, что сошел с ума. Знаю, что это ничему не поможет, но мне нужно действовать, нужно что-то сделать — все равно терять нечего. А Коломан заслуживает смерти.

Он должен понести наказание за то, что принудил свою жену освободиться от ребенка, которого она носила, чьим отцом он был. Я бы предпочел, чтобы этот ребенок был от меня. Но, увы, это не так.

В восемь вечера я стою перед Лининым домом. В передней комнате темно. Лина, должно быть, в кухне или в спальне, с Виолеттой.

Улицы пусты. Ни одного прохожего. Я сажусь на ступени лестницы и жду.

Коломан появляется к одиннадцати часам, с последним автобусом. Я преграждаю ему путь к двери.

— Что вам нужно, Шандор?

— Наказать вас за то, что вы заставили претерпеть Лину. Это был ваш ребенок, Коломан, а не мой.

Он пытается оттолкнуть меня:

— Убирайтесь отсюда, дурень несчастный!

Я выхватываю из кармана нож и вонзаю ему в живот. Мне не удается вытащить его обратно — Коломан, скрючившись, падает. Я оставляю его валяться там, на земле. Сажусь на велосипед и еду прочь, стараясь не слышать его жутких криков.

Лежу у себя на кровати, жду полицейских. Дверь я нарочно оставил открытой. Так проходит вся ночь, я ни на миг не сомкнул глаз. И однако мне совсем не страшно. Тюрьма или фабрика — какая разница?! По крайней мере, Лина теперь избавлена от этого мерзавца.

Наступило утро, а полицейские так и не пришли. Вместо них, к девяти часам, входит Лина. Впервые она переступает порог моего дома. Она садится на единственный стул в комнате.

Я спрашиваю:

— Умер?

— Нет. Он в больнице. И как только его выпишут, через несколько дней, мы тут же уедем. На его крики сбежались соседи, они-то и вызвали «скорую». Рана оказалась легкой.

Я молчу. Я думаю о том, что и впрямь не способен убить человека.

Она продолжает:

— Коломан не стал давать показания против тебя. Но при одном условии: после развода я должна оставить ему Виолетту. Мне пришлось подписать бумагу. Он заявил, что на него напал какой-то неизвестный.

— Ты не должна была подписывать, Лина. Я не боюсь тюрьмы.

— Я хотела спасти тебя от тюрьмы, потому что я люблю тебя, Шандор. Люблю больше, чем ты меня. Ведь если бы ты любил меня по-настоящему, ты бы просто уехал отсюда, и я бы тебя забыла.

— Но я-то не смогу забыть тебя, Лина. Никогда не смогу.

— Ничего, встретил бы другую женщину…

— Никакая другая не будет тобой, не будет Линой.

— Меня зовут Каролина. А Лина — одна из твоих вылумок. Наверное, всех своих женщин ты зовешь Линой.

— Нет, только тебя одну. И раз уж ты все потеряла, оставайся со мной!

— Ты опять? Нет, ты просто безумен, Шандор. Ты принес мне одни несчастья. Разрушил мою жизнь. Из-за тебя я лишилась двоих детей. Я больше не хочу тебя видеть. Я хочу жить в той же стране, что и моя дочь. Прощай, Тобиаш.

Она встает. Выходит. Затворяет за собой дверь.

Я так и не сказал ей, что я ее брат. Я так и не сказал ей, что пытался убить нашего отца.

Что же до моей жизни, то ее можно рассказать в двух словах: Лина сперва явилась, потом ушла.

Но мысленно я все еще говорю с ней:

— Еще в детстве ты была злая и некрасивая. Мне почудилось, будто я влюблен в тебя. Но я ошибся. О нет, Лина, я не люблю тебя. Ни тебя и никого другого, и ничего в этой жизни мне не нужно, и не нужна сама жизнь.

Пассажиры корабля Мне кажется, небо готовится к дождю. А может, дождь уже прошел, пока я плакал.

Да, наверное так. Над моими ладонями воздух расцветился нежными красками, и небо между мрачными облаками стало прозрачно-голубым.

Солнце все еще там, цепляется боком за горизонт, готовое упасть. Фонари пустили корни в землю по обочинам.

Подбитая птица косо взметается в зыбком вечернем сумраке, но тотчас бессильно падает к моим ногам.

«Я была огромной и тяжелой, — шепчет она. — Люди страшились моей тени, что накрывала их с приходом вечерней мглы. Но я тоже боялась — боялась падавших бомб. И я улетала далеко-далеко, но стоило опасности миновать, как я возвращалась и долго кружила над трупами.

Я любила смерть. Мне нравилось играть со смертью. Взлетев на вершину мрачной горы, я складывала крылья и камнем падала вниз. Но я никогда не достигала дна пропасти.