Джон Краули - Любовь и сон Страница 12

Когда Пирс впоследствии взялся за историческую науку и с неизбежностью стал узнавать кое-что об истории Церкви, в которой был воспитан, его каждый раз охватывал явственный, но неопределимый трепет, лишь только речь заходила об истоках какого-нибудь из его собственных старых верований, деталей ритуала, что казались почему-то не имеющими начала, данными испокон веку: дни поста и молитвы,[68] молебственные дни, религиозные праздники и посты (а также их происхождение), структура потустороннего мира и его обитатели. В начале девятнадцатого века Церковь увлек культ Святого Сердца[69] (грозный Иисус, сердце, обернутое терном, испускает свет), в конце второго века появились ангельские чины (Престолы Власти Силы Господства и прочие).[70] Он ощущал удовольствие, схожее и одновременно отличное от того, что испытываешь, когда откроешь школьную хрестоматию («Дороги и пути»), а там полным-полно рассказов о дирижаблях и пульмановских вагонах, шарманщиках и цирковых фургонах, дне древонасаждения и дне памяти погибших на войне; то, что Пирс прежде принимал за весь громадный мир, оказалось всего лишь поперечным срезом — охват во всю Вселенную, но толщина в несколько десятилетий, — исчезнувшим ныне, как те, кем этот кусок мира был сформирован.

— Что вы подумаете, дети, — спрашивала сестра Мэри Филомела, — если богач за обедом узнает, что под его дверью стоит нищий, совсем без гроша, и пошлет ему немного еды? Хороший поступок, да? А если богач пошлет нищему свой собственный обед? Хороший человек, подумаете вы? А если, дети, он пошлет нищему свою руку — пусть ест? Удивительное милосердие, правда? Так вот, Иисус дает нам в пищу не только Свою руку, не часть Своего Тела, но все Свое Тело целиком. Подумайте об этом.

И они об этом думали, но только немного пугались, не подозревая (Пирс прочтет об этом спустя несколько лет и от изумления и восторга присвистнет), что сестра Мэри Филомела повторила обычный троп религиозной речи эпохи барокко, возникший в те годы, когда воинственные католики начали претворять телесные образы в духовные, — в те годы, когда был основан орден, к которому принадлежала сестра Мэри Филомела.

Живя в мире, уступчивом вере и желанию, сестра все же не чуждалась мирских соображений и заботилась о повседневном жизнеустройстве; она неоднократно вспоминалась Пирсу, когда его любимый преподаватель в колледже, историк Фрэнк Уокер Барр, говорил о первобытном охотнике: как тот верил, что сила молитвы и магии направит в цель его копье, но о необходимости заострить оружие и научиться бросать его метко и мощно тоже не забывал.

— Поможет ли Господь, если мы воззовем к Нему?

— Дасестра.

— Поможет ли Господь, если мы будем сидеть сложа руки?

— Несестра.

— Бог помогает тем, кто сам себе помогает.

— Дасестра.

Обрести безусловную власть над младшими детьми сестре ничего не стоило. Как Пирс в желто-кирпичном храме Святого Симона Киренеянина[71] в Бруклине (вход отдельный для Мальчиков и Девочек), так и Олифанты в длинном и низком, из стекла и бетона, здании церкви Святого Лонгина[72] на Лонг-Айленде усвоили стойкую привычку к почтительности. Они не противились, хотя бывали недовольны, даже когда сестра занимала их свободное время какими-нибудь работами: вычистить аквариум, где плавал ее толстый карп, вырезать индюшек, трилистники, белые и зеленые лилии, чтобы к соответствующему празднику украсить ее келью гирляндами;[73] молчали и когда она, как доверенный заключенный в тюрьме, брала на себя миссию указывать им, чтобы не забыли протереть в спальне пол или застелить кровать.

Труднее приходилось с Джо Бойдом. Ясно было, что он слишком взрослый для миниатюрной классной комнаты, для вырезания и наклеивания. По возможности сестра Мэри Филомела сажала его решать задачи и учить уроки одного, в холодной, но, по крайней мере, уединенной комнатке с окном за кухней. Она вела себя осторожно с Джо Бойдом, но не боялась его; вступив с ним в спор, тщательно отбирала примеры и почти всегда выходила победительницей, при всей неуступчивости проявляла затем милосердие и включала его в то самое учительское «мы», которое невыразимо его уязвляло: Ну что, теперь мы готовы приняться за занятия?

Он был из тех людей, какими Пирс всегда восхищался, считая их редкостью: они не признают абсолютных авторитетов, все запреты для них — ad hoc,[74] дело решаемое, а сильные мира сего — не более чем люди, подобные им самим. Пирс хоть и старался изо всех сил уйти из-под власти всяческих начальников и надсмотрщиков, однако никогда не спрашивал, по какому праву они навязывают свои порядки, а также не посягал на незыблемость этих порядков, Джо Бойд же всегда делал и то и другое.

— Ты не обязана этим заниматься, — говорил он Бёрд, когда та вспахивала и очищала голое пятно, которое сестра Мэри Филомела задумала превратить по весне в цветущий сад. — Только потому, что она распорядилась.

— Я вовсе не против.

— Это не ее дом. И не ее земля.

— Я вовсе не против.

— Ты что, собираешься слушаться каждого ее слова? Если она скажет, и в реку прыгнешь?

— Дурь какая.

— Это ты дурочка.

Их отец сидел как раз на унитазе в ванной комнате, под окном которой располагался будущий сад, и, услышав этот разговор, вышел к ним.

— Джо. Зачем ты к ней пристаешь?

— Ничего не пристаю. — Когда Сэм приблизился, Джо Бойд насторожился и засунул руки в карманы.

— Разве? Ну что ты ее дразнишь? Она занята хорошим, полезным делом, а ты ничего не делаешь.

— Я не дразнил.

— Оставь ее в покое. Найди себе какое-нибудь занятие. Если ничего не приходит в голову, я тебе подскажу.

Сунув под мышку журнал, Сэм пошел прочь, Джо Бойд тоже отправился восвояси, но напоследок насмешливо бросил Бёрд: подлиза учительская.

Сэм услышал и обернулся.

Сэм никогда не поднимал руку на детей и очень редко повышал на них голос: не было нужды. Бёрд смотрела в ужасе, как он обеими руками схватил Джо Бойда за воротник и крепко приложил о стенку.

— Слышал, что я сказал? — Он дышал в самое лицо Джо Бойду. — Слышал, как я велел тебе оставить ее в покое? Так что же ты ей гадости говоришь? А?

Ответа не последовало, Джо Бойд был не так глуп, но его серые глаза смотрели в яростное лицо Сэма без страха, решительно-настороженно. Бёрд, растерянная, испуганная тем, что стала невольной причиной этого взрыва, никогда не забудет мужества Джо, его спокойствия.

Пирс в тот день прятался с книгой на чердаке.

Глава пятая

ВЕРВОЛЬФ, или ОБОРОТЕНЬ. Вервольфами называют людей (чаше всего мужчин), которые время от времени принимают облик волка. Главный вопрос касательно Вервольфов обсуждается со Средних веков учеными авторами и врачами: действительно ли Вервольфы могут изменять свой облик или им это только кажется; вправду ли они, вследствие своего особого естества или властью ДЬЯВОЛА (см.), способны к преображению, или они подвержены обману чувств (Ликантропия) и, оставаясь людьми, полагают себя преобразившимися. Психологическая версия берет верх, хотя ею в отличие от физиологической версии можно объяснить лишь немногие из описанных случаев.

Пирс отгородил веревкой угол прохладного, серого от пыли чердака и повесил четыре найденные там же портьеры в темно-бордовых розах; за ними, освещенное стрельчатым окном, находилось клубное помещение Невидимой Коллегии — не материального ее капитула, а того, к которому принадлежал один лишь Пирс. Иногда приключения, здесь предпринятые, обсуждались на постоянных ночных встречах, иногда нет.

По мнению Августина, преображение происходит с phantasticum,[75] то есть своего рода призрачным двойником, который выходит наружу в видимой форме, в то время как сам человек спит и наблюдает происходящее во сне. Однако Вервольфы неоднократно утверждали, что шкура является частью их организма, только она, как власяница (versipilis), обращена волосом внутрь. Один Вервольф, который на этом настаивал, умер от ран, когда хирурги попытались проверить его слова. Видимо, он говорил о каких-то иных «внутренностях».

Пирс вздрогнул, но не от холода. Заложил пальцем страницу и взглянул на окно, из которого донеслись голоса, звавшие его снизу: Джо Бойда, Уоррена. Подождут.

Вервольфы известны, разумеется, с античности, они упоминались и в художественных текстах, и в медицинских трудах, авторы которых называют это состояние Morbus lupinus[76] и в отличие от более поздних времен неизменно полагают иллюзорным. Не обошлось без Вервольфов и в Средние века, однако в конце XVI — начале XVII века свидетельства о появлении и о набегах Вервольфов внезапно и резко участились. В Бургундии, Венгрии, Богемии, Молдавии людей обвиняют в оборотничестве, им приписывают смерть домашних животных и детей. Получив разрешение, охотники устраивали большие волчьи облавы; Вервольфов хватали и приговаривали к жестокой казни. В те же годы повсюду в большом количестве обнаруживали, судили, пытали и сжигали ВЕДЬМ (см.). Энциклопедист Боден[77] винил в распространении ведовства тогдашних дерзновенных магов, которые безответственно выпускали на волю толпы дэмонов, а те вселялись во всех, кто был недостаточно осторожен.