Евгений Попов - Самолёт на Кёльн. Рассказы Страница 12

Но Замошкин не соглашался.

– Я бы рад бы был. Даже и не за деньги, а как другу тебе, ну, как товарищу, что ли. Но я не умею. Черт. А я в институте учился, – сообщил он.

– Ну, тогда мне с вами больше и говорить не о чем, – обрадовался непреклонный Герберт. – Вы меня как бывший интеллигентный человек прекрасно понимаете. Не может быть никаких денег, пока ты их как-нибудь не заработал.

– Ладно. Чего уж там. Понимаю, – смирился Замошкин и стал продолжать с ненавистью мести тротуар.

И Герберт Иванович тоже вернулся к прежнему занятию, заканчивая свой длинный путь до овощного магазина. Он не поколебался. Да, он ничуть не поколебался, потому что Герберт Иванович был непоколебим.

Дошел до угла – и точно: стоит родной, знакомый с детства магазин «Фрукты – Овощи», а в нем и очередь, конечно. Между прочим, сообщение про очередь совершенно ясно и не должно вызывать недоумения и злопыхательства. Всякому ясно, что после завершения рабочего дня приток покупателей в магазины превышает возможности продавцов, а днем магазин всегда пустой, как полость.

И приобрел свою картошку Герберт Иванович, и вышел он на уже почти ночную улицу, и тут почему-то стал он очень томиться. Бормотал:

– Что-то тут не то. Как-то не так. Как же это так? Вот я, например, раз – и сразу же купил картошку, постояв в очереди. Шел. По улице. Я уже восемь лет работаю. Я хорошо работаю. Я никого не обидел. Замошкин. При чем тут Замошкин? Чушь какая-то. Каленым железом, видите ли. Да будь потемней, так он бы меня и поколотил за мой рубль. Ей-богу. Точно. Каленым железом. Я предлагал ему чинить, почему он не идет? Не умеет. Кран все чинить умеют, – бормотал мой персонаж.

Да. Вот так он бормотал. И тут автор с некоторым недоумением констатирует, что какая-то зыбкость, неясность именно в этот момент томила почтенного Герберта Ивановича. Ему хотелось разобраться. Но во-первых, неясно было, в чем нужно разбираться. Это – раз. А во-вторых – как. Как нужно было разбираться? И в чем же виноват Герберт Иванович, если он кругом оказывался прав?

Плюнул Герберт Иванович да и поплелся домой от греха подальше. И дворника – бывшего студента он больше никогда в жизни не встречал.

И зря. Опять зря, потому что тот стал большим человеком. Тот довыжигался каленым железом. Он, да будет вам известно, выжигал каленым железом по дереву различные народные орнаменты и как-то послал их все на конкурс-выставку в областной Дом Народного Творчества.

Народное творчество Замошкина было довольно высоко оценено, замечено, и он получил приз. Поэтому сразу же вскоре Замошкин стал работать вовсе не дворником, а на какой-то другой работе, где он получает в тысячу раз больше. Снег он больше не сметает в сугроб. Снег вместо него гребет нынче кто-то другой.

Кстати, Герберт Иванович однажды все-таки видел Замошкина. По телевизору. Но не признал. А жаль, потому что Герберт Иванович бы обрадовался, увидев Замошкина, нашедшего наконец свое правильное место в жизни и идущего по прямой дороге вперед.

Впрочем, какое это все имеет значение, если рассказ про Ревебцева и Замошкина уже написан и на этих словах и заканчивается. До свидания.

ВЫСШАЯ МУДРОСТЬ

…– Ибо высшая мудрость – осторожность, – понял он.

А дело было так.

Ехал он в троллейбусе, битком был набит его троллейбус, и он, чтоб народ не рвал ему черные пуговицы, решил прислониться к выходной (она же входная) троллейбусной двери.

А кондукторша, пожившая женщина, средь шумной толпы это его движение заметила да как закричит, покрывая пассажирский шум своим зычным, своим кондукторским тренированным голосом:

– Не прислоняйтесь, ни за что не прислоняйтесь к троллейбусной двери, сегодня один уже прислонился и упал на улицу!

Милая, добрая, пожилая кондукторша! Он немедленно, конечно же, отпрянул от двери.

Стало в троллейбусе тихо, потому что всем стало страшно.

– Ну и что… с ним? – спросил, стараясь не выдавать голосом своего волнения, некий невидимый из-за спин, торсов и голов, – что?

– Да ничего, – тоже почему-то тихо ответила кондукторша, – с ним, да ничего с ним. Вася тормознул, подбежали к нему, перевернули, подняли, а он – пьяным-пьяно, обратно залез и пока доехал, дак всех изматерил…

Оживились, расцвели пассажиры.

– Да… бывает…

– Пьяному, как говорится, море по колено.

– Тверезый был бы, он убился бы, он бы в щепки разлетелся…

– Ты на мине не дыши, «тверезый».

– А тебе коли не нравится, так ты такси бери и в ем ехай.

И услышав слово «такси», некто на сиденье, небритый и красноглазый, закрыл свои красные глаза и отвернулся к окну.

– А об этом уже устарело, кстати, гражданин, чтоб отвечать про такси. Об этом, кстати, уже в газетах обсуждали, что так нельзя отвечать, а надо вести себя культурнее на транспорте.

И началось, и продолжилось все, что бывает, все, что было в битком набитом его троллейбусе.

Но все равно – милая, добрая, милая и добрая товарищ кондуктор!

Ведь вы, может быть, и не знаете, да вы и наверняка не знаете, а он вот теперь никогда больше не будет прислоняться к дверям автотранспорта…

…– Ибо высшая мудрость – осторожность. Поступай как все и как подсказывает твой жизненный опыт, и ты останешься жив до седых волос и умрешь естественной смертью, – понял он.

Ладно. Это еще не все.

Вышел он из троллейбуса. Пуговицы его черные целы, деньги целы. Только вот меховую рукавичку он потерял. Ой-ой-ой! Идет на работу, а сам горюет: «Ведь уж какая замечательная была рукавичка: снаружи – кожа, внутри – мех. Теплая. Жаркая. Пропаду я на таких морозах, ведь морозы такие, что плюнешь в кого, а ему не только обидно, но еще и больно, потому что плевок на лету превращается в лед. Прощай, моя бедная рукавичка! Замерзну теперь, как пес. Будет у меня гангрена на правой руке, и к весне у меня мою правую руку отнимут…»

Задумался, загоревал. Идет на работу, а сам горюет. Вдруг крик:

– Стой-ка, касатик!..

И бабушка, ему неизвестная, к нему сквозь зимние сугробы спешит:

– Ты, голубчик, куда быстро путь держишь?

Хотел он поперву ей какую-нибудь гадость, бабушке, сообщить, но так, чтобы она не поняла, вроде «на кладбище» или «в баню», гадость хотел, потому что очень жалко ему было рукавичку, но сдержался и кротко сказал седым волосам:

– На производство, мать, куда еще?

– По этой-то тропиночке и дальше пойдешь? – Щеки, веки в красных жилочках, слезы выступили у старушки – из-за ветра, из-за старости, из-за непонятной заботы о нем.

– По этой, мамаша, по этой, дурачков мало нынче – по сугробам шастать…

– А водочку-то уже пил сегодня, нет?

– Я, старая, капли в рот не беру. Ни водки, ни вина, ни пива, ни коньяку – ничего не пью, ничего не употребляю.

– Истина?

– Совершенная. Печень у меня, бабуля.

– Ну и Христос тогда с тобой, ступай тогда дальше, голубь, – сухо заявила старушка и хотела нырнуть обратно в сугробы.

Тут уж он обозлился, озверел, хвать ее за полу. Пытает:

– Ты зачем же это мне, старуха, мозги крутила?

– А и не крутила, а вовсе хотела тебя сберечь, – с достоинством отвечала старушка, – вона видишь, что впереди?

А впереди, надо сказать, была трансформаторная будка и столб около будки, деревянный, с подпоркой, обликом своим повторяющий в больших масштабах букву «Л».

И объяснила ему старушка, что ежели кто, выпив водки, под такой большой, связанной с электричеством буквой пройдет, то тут ему и немедленная смерть от электрического тока. Это, дескать, народная примета, имеющая физическое научное обоснование, что электромагнитное поле, действуя в совокупности с увеличившейся гамма-активностью солнца, определяет внутреннюю структуру спирта, находящегося в организме: спирт мгновенно охлаждается до температуры минус 10 градусов по Цельсию, человек падает мертв и недвижим, и ничем его больше не оживишь.

Милая, добрая, милая и добрая, светлая бабуленька! Ведь вы, может быть, не знаете, да вы и наверняка не знаете, а он вот никогда больше не будет ходить под такими зловредными рогатками и водку пить никогда не будет…

…– Ибо высшая мудрость – осторожность. Остерегайся и знай о неприятном и опасном – и ты доживешь до хорошего будущего, – понял он.

Но и это еще не все. Это еще не конец рассказа, так как треугольник – жесткая конструкция, и, чтобы окончательно укрепиться в своей мудрости, персонаж мой должен был претерпеть еще один случай, подтверждающий правоту его высшей мудрости, – третий.

Долго и ждать не пришлось. Видимо, суждено было ему познать все связанное с высшей мудростью сразу за один день.

Только пришел он на производство, только сел на свое рабочее место, чтобы заниматься делами, как начальник говорит ему: