Наташа Апрелева - У каждого в шкафу Страница 12

— Ты совсем офигела, — крутит у виска изящным пальцем с полированным ногтем твой муж, — какой зоопарк, девчонке пятнадцать лет».

Юля не любила утро. Особенно утро после ночи дежурства. Особенно утро после ночи дежурства, проведенной с некоторыми подругами юности, пьющими неразбавленный спирт с томатным соком.

— Ба, Юлька, ты похожа на собственный труп, — авторитетно заявил ИванИваныч, одновременно втискивая тренированный торс в униформу, набирая гениальный, очевидно, мессидж на мобильнике и разглядывая Юлю с претензией. — Что ли, проблемы были на дежурстве? Совсем не спала? Топай домой, я тебя прикрою… Сегодня начальства не будет, сегодня начальство изволит в институте пребывать, на кафедре… Будет сегодня объяснять новому выпуску молодых врачей, как включается фонендоскоп.

— Ты заявление об уходе приготовил? Проект? — Юля соизмерила свои возможности и нашла, что лучше отшутиться, чем что-то пробовать объяснять.

ИванИваныч с готовностью рассмеялся и немного порассматривал себя в зеркале, охорашивая модную прическу.

В ординаторскую вплыла Зоя Дмитриевна. Сегодня вместо рубинов ее шею украшала малахитовая подвеска размером и формой со столовую тарелку.

С помощью подобного модного аксессуара неплохо топиться, отметила Юля. ИванИваныч ничего не отметил, был занят собой.

— Иван Иванович, — с омерзением произнесла Зоя Дмитриевна, — Иван Иванович! Я вижу вас исключительно или в курилке с папиросами, трубками мира и прочей глупостью, или вот перед зеркалом с открытым от самодовольства ртом. Разрешите вам напомнить, что больница — это не стриптиз-клуб и не цирк с лошадьми…

— Разрешите записать, Зоя Дмитриевна? — ИванИваныч услужливо склонился над заваленным грудами неприятно желтеющих бумаг столом: — «Боль-ни-ца, понимаете ли, не — ци-и-и-ирк… и не стрипти-и-и-из-клуб…» Что-нибудь еще?

Зоя Дмитриевна не удостоила развеселого доктора ответом, лишь немного вытаращила и без того выкаченные а-ля Надежда Константиновна Крупская светлые глазки и подчеркнуто тяжело вздохнула.

«Как будто бы отработали меха кузнечного станка», — подумал ИванИваныч. Он был знаком с кузнечным цехом.

«Как будто бы выпустили воздух из огромного надувного шара, — подумала Юля, — дирижабля».

Она не была знакома с дирижаблем, но обладала развитым воображением.

Зоя Дмитриевна ничего не подумала. Она огладила малахитовую блямбу, открыла дверь и как бы уже вышла, но молниеносно вернулась и обиженно объявила, немного гнусавя:

— И еще! Во-первых, рекомендую вам, Юлия Александровна, и вам, Иван Иванович, спать и видеть сны о торжественных мероприятиях к столетию нашей славной больницы. Надеюсь, в своих вот этих головах вы оставили хоть тень мысли об этом событии, имею в виду юбилей, потому что Сергей Сергеич напоминал о нем миллион раз, а то и больше. Как и было велено, каждое отделение должно представить на праздничном концерте минимум один номер художественной самодеятельности. Скромный и выдержанный в традициях. Скромный! И выдержанный! В традициях! И это не обсуждается! — Зоя Дмитриевна замахала обеими руками перед открывшим было рот ИванИванычем. — И во-вторых! Спустите уже свой зад в приемный покой, доктор!.. Там «скорая» полчаса ждет.

— Кормить попа сеном!.. — восхищенно прореагировал ИванИваныч. — Художественная самодеятельность!..

Косяк сыто клацнул проглоченной собачкой замка, потускневшая латунная ручка, вздрогнув, замерла в исходной позиции — параллельно полу. В коридоре продолжал звучать, «подобно тысяче громов», Зоидмитриевнин голос: «Кира Николаевна! Места себе не нахожу, расстраиваюсь о наших с вами насквозь дырявых трубах! Хотелось бы все-таки осведомиться об изменениях в их судьбе…»

Кира Николаевна эхом отвечала: «Зоя Дмитриевна! Я вот считаю, если вам уж больно нравится слушать звуки своего голоса, то шли бы вы, Зоя Дмитриевна, к примеру, в туалет, да и разговаривали бы там себе — сколько влезет…»

— Юль, дай уши, пли-из. С вечера найти не могу, куда задевал, идиот… Может, у шефа забыл. Может, где в палатах. Говорю, идиот.

Юля молча протянула фонендоскоп.

— Пошел в приемник, — ИванИваныч последний раз взглянул в зеркало, — а ты разрабатывай номер. Художественной самодеятельности. Чтобы в традициях. И скромный. Я со своей стороны могу только исполнить песню «День рождения» группы «Ленинград», боюсь, только трудно будет добиться должной экспрессивности. А что? Текст соответствующий, праздничный[10]. А ты? Юлька?

— Разве что только продекламировать Хармса? В твою честь. Иван Иваныч Самовар был пузатый самовар, трехведерный самовар… в нем качался кипяток, пыхал паром кипяток, разъяренный кипяток…

Юля уронила лоб в руки.

«Что-то надо делать. Что-то надо делать, — казалось, ее мозг мог генерировать одну мысль, — что-то надо делать… что-то… надо… делать…»

от кого: [email protected]

кому: [email protected]

тема: Глубоко вдохни

Так. Успокойся. Просто делай вдох, делай выдох. Больше не делай ничего. Все хорошо. Все давно прошло. Мы это пережили один раз, и все. Повтора не будет. Слышишь? Все плохо, но все — ожидаемо плохо, а значит — нестрашно. Не возвращайся в свой ад. Ишь чего удумал! Каждому по личному аду — никаких адов не хватит. Не пускаю тебя! Через час заеду, поговорим, заодно заберу Даниэля, согласен, это я не подумавши принес тебе такой сильнейший внешний раздражитель. Выпьем дома, отметим твое выздоровления, ок? Ничего никому более не объявляй, не раскачивай лодку. Сначала все обсудим. Все обсудим вместе, ок? Хорек, держись. Вдох-выдох. Гипервентиляция легких. Еду к тебе. Увидимся.

Федор не любит читать. Густые ряды строчек, жирные черные буквы, толща белесых страниц, глянец суперобложек вызывают у него тоску. Федор полагает, что у него особый вид злокачественной аллергии на все тридцать три буквы кириллицы, а про латиницу и говорить не приходится. Федор заставляет себя отвечать на электронные письма, мучаясь от зуда и сглатывая густую горькую слюну, отвлечь его может только Боб, широко улыбающийся не себе в зеркале.

Наташа не любила утро. Восходящее, нарочито яркое солнце, безжалостно высвечивающее то, что лучше бы спрятать: недостатки внешности, воспитания, образования, ремонта, уборки и интеллекта. Наташа была уверена, что люди слишком слабы, чтобы все видеть и знать. И вообще. По ее мнению, утро вообще имело право на существование постольку, поскольку ее нарядная фарфоровая тарелка наполнялась едой. Сегодня она ожидала рубленой телячьей печенки.

И Хозяин, оказывается, в больнице. Невыносимая штука — это утро, надо бы скоротать его во сне, проснуться уже вечером. Так она и сделает, так и сделает. Наташа возмущенно мяукнула сама себе и свернулась в прелестный клубок.

Маша не любила утро. Раннее, тревожное, с оскаленными зубами. С бестолковой беготней по неизменному пути: туалет — ванная — зубная щетка — кухня — завтрак всем членам семейства — спальня — шкаф — угловой диванчик — Ворох Барахла.

Сегодня она, вопреки жесткому графику, задержалась в пункте кухня. Оглядывала ее как жилище незнакомого человека. Такое у Маши было настроение. Отвлечься на что-нибудь. От событий ночи, от «я хочу спирту» с томатным соком, от встречи с Бобкой, который, оказывается, не просто где-то есть, а есть вот тут. Совсем близко.

Да и «я хочу спирту» — хоть и состояние души, но тело тоже немного, нет, сильно — напрягает.

«Это стул, — оригинально думала Маша, — на нем сидят. Это стол. За ним едят». Кроме стола и стула Машиному рассмотрению предлагался муж Петров, завтракающий традиционной овсянкой с медом без отрыва от ноутбука. Слегка аутичный сын, подросток Дмитрий, предпочитал завтракать в своей комнате под громкое MTV-шное сопровождение.

Умник Петров был превосходно выбрит, сбрызнут одеколоном, принаряжен в любимый бархатный халат с серебристо-серыми отворотами, цвет лица имел приятно розовый, а Машины щеки до сих пор сохраняли красноватые заломы — следы от подушки? Заломы Маша отыскала с помощью серебряной десертной ложки, внимательно изучив свое отражение в выгнутой поверхности. Попыталась ликвидировать пальцем, энергично растирая сверху вниз.

— Мария, — раздраженно произнес Петров, глядя в монитор, — Мария. Перестань чесаться.

На первом курсе Петров подрабатывал санитаром в приемном покое Городской больницы номер один, и зародившееся именно тогда чувство неприязни к чешущимся, как к потенциально вшивым людям, он пронес через институт и через еще более нелегкие годы труда.

— Милый, — подлизалась хитрая Маша, — я не чешусь. Я пролежни разглаживаю. Петров, а чего это вдруг ты решил Боба проведывать? Ровно миллион лет не вспоминал о его существовании вообще. И о Юлькином. И о дяди-Федорином. И так далее.