Александр Мартынов - Ржаной хлеб Страница 12

Насупился, помрачнел и Потап Сидорович.

Пришел сын, его единственный сын Тиша, которого он не видел более двух месяцев. Надо бы его немедля усадить за стол, расспросить, как он живет-может, как сноха, внук, которому исполнилось уже два годика. Как надо бы и хотелось бы спросить, почему до сих пор не везет к ним внука? Вместо всего этого грубовато сказал:

— Ты словно нюхом чуешь! Мы за стол — и он тут. Если уж угодил, — проходи, что там столбом стоишь?

У Кузьмы Кузьмича из рук выпала вилка с куском селедки, — будто не Тишу, а его самого, бывшего сержанта, огрел по лбу Потап Сидорович! Обескураженный Кузьма Кузьмич не узнавал своего старого друга-товарища: полно, он ли сидит перед ним? Он или не он ляпнул эти стыдные, оскорбительные слова? Поднялся, намереваясь что-то сказать, Тиша опередил его.

— Я не обедать пришел, отец. Пришел наведать мать. Где мама?

— Ушла куда-то, — опять грубо, при Кузьме Кузьмиче, соврал Сурайкин: они-то оба знали, что пошла она в погреб за квашеной капустой и солеными огурцами.

Уличить отца при сыне Кузьма Кузьмич не мог, но и оставаться ему тут было невмоготу. Покряхтывая, он поднялся:

— Извиняй, Потап. Совсем забыл, что на складе ждут меня. Как только забыл, а?

Нет, не только неловкость подняла старого солдата с места, заставила отказаться от привлекательной рюмочки-другой, побоялся, что не сдержится, выдаст Потапу на полную катушку и навсегда разругается с ним.

— Это как же, уйдешь? — встав за Кузьмой Кузьмичом, спросил хозяин. — Теперь что, одного меня оставишь? Тогда зачем за стол садились?

— Не знаю, не знаю, Сидорыч, — обескураженно ответил Директор. — Как говорил наш старшина — атака захлебнулась. Захлебнулась по вине командира причем. — Он мимоходом снял с деревянного штыря свою соломенную шляпу, тихонько, проходя мимо, шепнул парню: — Пойдем со мной, Тишок…

У Кузьмы Кузьмича за долгую семейную жизнь была одна дочка, не прожившая и годика. Поэтому Тиша, сын его друга, был для него с женой словно сыном родным. Случалось, мальчонка кое-когда и ночевал у них, загостившись.

Сперва они с Тишей решили зайти в колхозную столовую — Кузьме Кузьмичу хотелось угостить-накормить его, но столовая была уже закрыта. Тогда, не слушая возражений Тиши, повел к себе, не особо беспокоясь, есть ли что-нибудь дома. Он так и не сказал, куда вышла его мать: не хотел подводить друга, усложнять и без того их сложные с отцом отношения. Больше того, покривив душой, сказал-предположил, что Олда скорее всего к ним и зашла.

Шли, словно по договоренности, помалкивая: Тиша — огорченно вздыхая, время от времени вороша пятерней волосы; Кузьма Кузьмич — посапывая, пытаясь постичь, как так можно отвернуть от себя единственного сына, и невольно припоминая, что давным-давно ожесточило Потапа и что давно бы уж надо забыть ему. Нет, не забыл, выходит, сухарь сушеный, кремень каменный!..

2

Уже после войны, когда Тиша заканчивал среднюю школу, отец как-то спросил его:

— Ладно, Тиша, среднюю школу заканчиваешь неплохо. Что думаешь делать дальше?

— Учиться, папа.

— Где, на кого? — в вопросе отца звучало одобрение.

— На тракториста или комбайнера. В школе механизации, в Кичалках.

— Где, где?

— Я уже сказал: в Кичалках.

— Ты что, белены объелся? — вознегодовал Потаи Сидорович.

— Нет, папа, ничего я не объелся. Я уж давно надумал.

На фронте Потап Сидорович был офицером, командиром, солдаты выполняли каждый его приказ. Беспрекословно слушались его и как директора школы, он уже привык к этому. И уж, во всяком случае, не ожидал, что поперек его желаниям пойдет родной сын. Коса, как русские говорят, на камень нашла. Сурайкин трахнул по столу кулаком:

— Замолчи, желторотый! Ты забыл, что я директор школы, хочешь опозорить меня? Разве не вам вдалбливают, чтобы шли в университеты, в институты, получали высшее образование?

Тиша вздрогнул — и от крика отца и от стука по столу, однако робко возразил:

— Все помню, папа. Только ты рассказывал нам и о другом…

— О чем — другом? — насторожился отец.

— Рассказывал, как во время войны женщины, старики, ребятишки на коровах пахали, бороны на себе таскали… Я чуть не плакал, когда слушал. А ведь тогда ты призывал учиться на трактористов, на комбайнеров. Я все это не забыл и никогда не забуду. Вот тогда мальчишкой еще я и решил.

— Пойми меня, глупый, — чуть сбавил тон Потап Сидорович, — время-то изменилось! Другое оно. Сейчас нам нужны инженеры, врачи, агрономы, разумеется, и комбайнеры тоже. Ты хорошо учишься — твоя дорога прямо в университет. На инженерный факультет. Ты у меня единственный сын, и мое желание — дать тебе высшее образование. Экзаменов побаиваешься — помогу, есть у меня в Саранске люди.

— Нет, папа, — стоял на своем Тиша, — пусть идут другие. Я в Кичалки поеду.

Потап Сидорович наорал на сына, перестал с ним разговаривать. Тиша настоял на своем. Осенью он уехал, попрощавшись только с матерью и Директором.

По мнению Кузьмы Кузьмича, давно привязавшегося к смышленому пареньку и мысленно одобрившего его намерение, с тех пор Потап Сидорович и стал таким сухим, хмурым, не терпящим возражений, замкнутым, хотя и прежде разговорчивостью не отличался. «А может, и высокие должностя портят», — иной раз, по простоте сердечной, думал Кузьмич…

Как сын жил и учился в Кичалках, Потап Сидорович как следует не знал. По делам ему туда ездить не приходилось, незачем было, а езда без дела — дорога длинная. Письма Тиша присылал редко, и только на имя матери. Та иной раз давала их мужу, а чаще всего умалчивала о них, так как Потап Сидорович относился к ним совершенно равнодушно, иной раз и читать отказывался.

Во время каникул Тиша приезжал домой, но и тогда отец старался не общаться с ним, словно и не замечал. Правда, однажды Тиша попытался по душам, как взрослый, поговорить с ним — ничего не получилось. Конечно же, больше всего семейные эти неурядицы переживала мать, и слез несчетно пролившая и безуспешно пытавшаяся умягчить неуступчивое сердце мужа. Тайком переводила деньги, с любой оказией посылала деревенские гостинцы — домашние лепешки, масло, яйца, а уж когда сын приезжал на каникулы, не знала, чем и порадовать его.

Школу Тиша окончил с отличием, стал механизатором широкого профиля — трактористом и комбайнером, хорошо знал слесарное дело, мог работать и токарем, и шлифовщиком. Практику он проходил на казахстанской целине, хорошо заработал и, вернувшись в Кичалки, женился.

Конечно, он поступил неосмотрительно, не известив о женитьбе родителей, но что поделаешь, раз уж так случилось. Гулять большую свадьбу они не собирались — у невесты родных не было, она воспитывалась в детском доме, — и после скромного торжества сразу же поехали в Сэняж, к Тишиным родителям. Если будут настаивать, свадьбу можно справить и дома.

…Потап Сидорович закрыл за собой калитку и нос в нос столкнулся с сыном. Он сперва не понял, кто этот молодой, в модном сером костюме человек с перекинутым через руку плащом, и только тогда, когда тот, широко улыбаясь, сказал: «Здравствуй, папа, вот мы и приехали!» — узнал, и его словно холодной водой окатили. В голове сразу же мелькнуло: «Как это — приехали? С кем?» В следующую секунду, все поняв, полоснул колючим взглядом по симпатичной нарядной девушке, стоявшей за спиной сына.

— Вы что, на практику к нам? — насмешливо, сдерживая гнев, осведомился Потап Сидорович. — Смотрите, у нас здесь ни на сигареты, ни на губную помаду не заработаете. Да и не просил я практикантов — своих хватает!

Тиша добродушно и радостно объяснил:

— Нет, папа, на практике я уже был, на целине. Приехали сюда жить, работать, вот и направление. Он вынул из кармана конверт. — А это Маша, моя жена. Работала в Кичалках в больнице, медицинская сестра…

На голоса из дома вышла Тишина мать, всплеснула руками.

— Ва-ай! сыноче-ек! — растягивая слова, почти выпевала она. — Приеха-ал, наконец-то дождали-ись! — Она вытерла концом платка глаза, повисла на шее у сына.

— Погоди, Олда, не мешай, — Потап Сидорович грубо отстранил ее. — Видишь, не один он, с женой.

— Ва-ай! на радостях-то и незамети-ила! Это совсем уж гожа-а, если с женой! Одним ухом слышала, будто женилси-и… — Мать метнулась к невестке: — Скажи-ка, дочка, как звать-то тебя?

— Маша, — смущаясь, сказала та и тут же оказалась в объятиях этой доброй простосердечной женщины.

Олда увела ее в дом; проводив тяжелым взглядом незваную невестку, Потап Сидорович обрушился на сына:

— Ты что, поганец, нас с матерью и за людей уже не считаешь?

— Почему, папа, не считаю? Если бы не считал, тогда и не приехал бы сюда, — напряженно улыбаясь, пытался разрядить обстановку Тиша.