Этгар Керет - Дни, как сегодня Страница 12

— Нечего плакать, — произнес англичанин, деликатно отводя глаза, — ты поступил абсолютно правильно, так, как и надо было.

Не желая еще больше смущать Йоава, он добавил: «Пойду отолью» и ушел куда-то в тень. Вернулся он лишь после того, как Йоав взял себя в руки. Да, англичанин действительно был в порядке.

На утреннем построении командир отделения объявил, что с сегодняшнего дня Йоав — помощник дежурного и добавил — при всех — что надеется, что Йоав себя еще покажет. И Йоав, как обычно, отвечал «Да, командир. Нет, командир…»

Теперь Йоав не ходил в караул по ночам, потому что помощник дежурного не какой-нибудь часовой. А в пятницу все остались в части, а он отправился в увольнение домой — таков порядок. Когда он шел от казармы до ворот базы, то почему-то почувствовал, будто это — наказание, будто его отправляют в ссылку, и всю ту тоскливую субботу дома он проклинал себя за это унизительное увольнение. В воскресенье, вернувшись в часть, Йоав принес англичанину свежий номер Jerusalem Post, который купил на центральной автобусной станции, а Бауману, который спит в койке над ним, — губку для чистки погон, как тот просил.

Во вторник, перед тем, как все пошли на стрельбище, командир послал его купить сигарет, и Йоав побежал, как щенок, в киоск и вернулся с пачкой «Ноблес». Мигом сгонял, за три минуты, хотя никто его и не торопил.

— Вот сигареты, командир, — проговорил Йоав, тяжело дыша, отдавая пачку и сдачу.

— Молодец, Гирш, — похвалил командир, опуская мелочь в карман рубашки и доставая зажигалку.

— Хочешь сигарету?

— Нет, командир.

— Ну, нет — так нет, — улыбнулся командир отделения и закурил, — так оно и лучше.

Йоав увидел, что его отделение во главе с сержантом уже направляется на полигон, и собрался было бежать за ними.

— Гирш, — окликнул его командир, и Йоав вернулся. — Ты ничего не забыл? Йоав быстро осмотрел себя — автомат, каска — на месте, он немного растерялся — что же он забыл?

— Сдачу, Гирш, сдачу, — произнес командир нетерпеливо.

— Но я же вернул ее вам минуту назад…

— Ничего ты мне не возвращал, Гирш. Проверь у себя в карманах или сбегай в киоск — может, там оставил?

— Но… — начал было Йоав.

— Ничего-то ты не понял, — сокрушенно покачал головой командир. — Ничему-то я тебя не научил за этот месяц. Я хочу, чтобы ты немедленно сбегал в киоск и через три минуты вернул мне сдачу.

— Но, — опять попытался что-то сказать Йоав.

— И остерегайся меня, Гирш, — продолжал командир, как бы не слыша Йоава. — Если я кого-то действительно ненавижу, так это воров. — Мерзкая ухмылка искривила его губы. — Врунов и воров.

И Йоав опять твердил себе, что это — армия, и все здесь хлебают дерьмо полной ложкой, и убеждал себя, что он поступает правильно. Но ведь были дни, когда он не уступал, он помнил их; были дни, когда он поступал совершенно глупо. Йоав повернул лицо в направлении киоска, а его руки крепко сжали автомат…

Я и Людвиг убиваем Гитлера без причины или Берлинская весна

— Еще колбасы? — щедро предложил Людвиг.

— Спасибо, я уже сыт, — похлопал я себя по животу.

— Сыт… — раздумчиво повторил за мной Людвиг. — Как же давно не слышал я этого слова. — Он с любовью взглянул на лежавшую на столе свиную колбасу, как на старого друга, который вызвал у него воспоминания о золотом детстве, при этом его рука нежно поглаживала остаток колбасного батона.

Снаружи время от времени слышались разрывы снарядов…

Людвиг прижался лицом к оконному стеклу — было видно горящую францисканскую церковь, и покосившиеся столбы уличных фонарей склонились над тротуаром, как часовые, задремавшие на посту. Людвиг отошел от окна — на стекле остался жирный отпечаток его носа.

— Грязные Иваны не успокоятся, пока не оставят от Берлина камня на камне, — процедил с ненавистью Людвиг. Его взгляд блуждал в поисках чего-нибудь, что можно было бы разнести, чтобы отвести душу. Но в комнате не было ничего, кроме стола, пары стульев и остатков колбасы. Взгляд Людвига остановился на ней, он улыбнулся: «После такой колбасы нужно бы глотнуть пивка, — благодушно произнес он, — а нету», — он пожал плечами, как будто только сейчас вспомнил об этом.

— Пойдем, прогуляемся, — предложил Людвиг, — это способствует пищеварению.

Мы помогли друг другу надеть пальто. Людвиг вышел в соседнюю комнату и вернулся со старинным охотничьим ружьем.

— Я получил его в подарок от дедушки Гюнтера на семнадцатилетие, — сказал Людвиг, и глаза его заблестели. — Может, сможем выменять на него вина или несколько бутылок пива.

Мы вышли на улицу и словно очутились на другой планете. Улица была слишком загажена, чтобы быть берлинской, а погода — слишком холодной, чтобы быть апрельской. Людвиг зажал ружье подмышкой и натянул пару потрепанных шерстяных перчаток. «Ходьба поможет нам согреться», — прошептал он с надеждой, и мы двинулись вниз по бульвару. Людвиг с силой подышал на руки, чтобы согреть замерзавшие пальцы, выглядывавшие из дырявых перчаток. Из немногих оставшихся целыми уличных фонарей ни один не светил, но горели многие разрушенные здания, и они-то давали достаточно света.

Возле одного из плакатов с изображением фюрера Людвиг остановился. «Мы учились в одной школе в Линце, — сказал он с гордостью, указывая на портрет, — он был двумя классами младше».

Людвиг любовно посмотрел на ружье, которое так и оставалось у него подмышкой, и на его лице опять возникло ностальгическое выражение: «Это было в конце того года в Линце, когда дедушка Гюнтер подарил мне ружье. Я тогда встречался с Анной — она была первой девушкой, к которой я прикоснулся».

Людвиг взглянул на замерзшие кончики пальцев, торчавшие из дырок в перчатках: «Адольф был влюблен в нее, обычно приносил ей цветы, сладости, свои рисунки. Я тогда пожалел этого щуплого парня, он был такой низкий, достигал Анне досюда, — показал Людвиг левой рукой до подбородка. — Кроме того, он был младше нас, совсем ребенок. Тогда у него еще не было этих смешных усиков, — снова показал Людвиг на плакат. — В его ухаживаниях за Анной было нечто очень забавное, однако Анна всегда относилась к нему с терпением и уважением. Однажды она пришла показать мне рисунок, на котором он изобразил ее. Анна держала рисунок рядом со своим лицом, чтобы я мог сравнить — между Анной и портретом почти не было сходства. Хотя и в жизни она была красивой, но на рисунке она была просто совершенство, божество, походила на валькирий, о которых нам рассказывали на уроках литературы. Анна даже не дала мне притронуться к рисунку, сказала, что уходит от меня, что любит Адольфа.

Людвиг тяжело вздохнул, и я машинально проследил взглядом, как тает облачко пара.

— Ты парень что надо, — продолжал Людвиг вспоминать слова Анны, — с головой, но у тебя нет фантазии. А вот Адольф, — ее глаза засияли, — Адольф — художник…

— Каждый день после обеда я просиживал со своим ружьем на чердаке, — продолжал Людвиг, — представлял, как убиваю его, ее и себя. — Он прицелился в невидимую цель и изобразил звук выстрела: «Бумс!..» А она говорила, что у меня нет фантазии, — Людвиг грустно улыбнулся мне.

Мы прошли еще несколько шагов, и вдруг Людвиг резко остановился: «Художник, — сказал он с презрением, словно плюнул. — Я тебе расскажу кое-что об искусстве», — добавил он сердито. «Брат моей матери, Зигфрид, любил вырезать фигурки из сыра — идиот мог заниматься этим часы напролет. Каждый раз, когда он приходил к нам обедать, он вырезал что-нибудь новое: лошадь, голубя, сомбреро. Мама обычно выставляла эти художества на буфете для всеобщего обозрения. Через три дня они покрывались плесенью и жутко воняли, поэтому приходилось их к чертям выбрасывать».

Людвиг в сердцах пнул поваленный столб одного из уличных фонарей, ружье выскользнуло у него из подмышки и упало на тротуар. Он нагнулся, чтобы поднять его, а когда выпрямился, то наши глаза встретились. «Сыр — для того, чтобы есть», — закончил он безаппеляционно.

Выходя на Александер-плац, мы наткнулись на неподвижное тело. Людвиг неумело перевернул его лицом вверх и попытался нащупать пульс, но там, где он никогда не прослушивается. Это был труп молодой женщины, все ее платье было пропитано кровью. Даже сейчас, после смерти, ее лицо было искажено болью. Людвиг прислонил ружье к ограде одного из домов и поднял труп на руки. Похоронить женшину было абсолютно негде. Тогда Людвиг бережно уложил тело на заднее сиденье открытого «Фольксвагена», стоявшего неподалеку. Он снял с себя пальто и укрыл им тело несчастной. Затем он вернулся за своим старинным ружьем, и мы продолжили прогулку.

— Смотри, какой странный вечер, — сказал Людвиг дрожашим голосом; он обхватил себя руками, пытаясь защититься от холода. — Я отдал фройляйн свое пальто, а даже не знаю ее имени. Черт, — Людвиг явно замерзал, — я даже не знаю, какого цвета у нее глаза.