Тони Моррисон - Домой Страница 12

Наконец, семья перебралась в свой дом. Воцарился покой и порядок. Шли годы, дети выросли и уехали, родители поболели и умерли, урожаи падали, ураганы ломали дома и церкви, но Лотус держался. Ленора — тоже, пока не участились головокружения. Тогда она и уговорила мать Джеки, чтобы девочка помогла ей кое в чем по хозяйству. Смущала только собака девочки, ее верная нянька. Черный с коричневым доберман не оставлял ее ни на минуту. Даже когда девочка спала или находилась в чьем-то доме, собака ложилась у дверей и клала морду на лапы. Не страшно, думала Ленора, лишь бы собака оставалась на дворе или на веранде. Кто-то должен был делать такие работы по дому, когда надо долго стоять на ногах. Кроме того, она могла выпытать у Джеки кое-какие новости о жизни поселка.

Ленора узнала, что городской парень, с которым сбежала Си, украл автомобиль и меньше чем через месяц бросил девушку. Что от стыда она не может показаться дома. Понятно, думала Ленора. Все, как она и предполагала. Даже законно выйти замуж не сумела. Надо было настоять Леноре хоть на какой-нибудь официальности, какой-нибудь записи. А так — какое-то непонятное «совместное проживание». Никаких обязательств: один может свободно украсть «форд», с другой — взятки гладки.

Джеки рассказала и о двух семьях, потерявших сыновей в Корее. Один был Майкл — у Даремов. Ленора помнила его как противного огольца и дружка Фрэнка. А другой, Абрахам, сын Мейлин и Хауарда Стоунов, его звали Стаффом, тоже погиб. Из троицы уцелел один Фрэнк. По слухам, он не собирался вернуться в Лотус. Даремы и Стоуны, понятно, переживали гибель сыновей, но можно подумать, им домой должны прислать тела святых. Не знают или не помнят, что ли, как эти ребята набивались на приглашение в дом парикмахерши? Разговоры о распущенности. Разговоры о позоре. Ее звали миссис К. Сказать наглая — мало. Когда пастор Олсоп пошел к ней предупредить, чтобы не привечала подростков, она выплеснула чашку кофе ему на рубашку. Поговорить с ней пастора упросили бабушки; отцов же ее услуги не интересовали, и матерей — тоже. Подросткам надо где-то поучиться, и если вдове их мужья не нужны, то от нее больше пользы, чем греха. Да и дочерям их так спокойней. Миссис К. никого не заманивала и платы не брала. По-видимому, она ублажала себя (и ребят) время от времени, когда у нее разыгрывался аппетит. Кроме того, никто не делал прическу лучше ее. Ленора и не подумала бы перейти дорогу, чтобы сказать ей: «Доброе утро», — а тем более посидеть на ее гадостной кухне.

Все это она выложила девочке, и, хотя глаза у девочки затуманились, та не возражала и не спорила, как Салем.

Ленора была глубоко несчастной женщиной. Она вышла замуж, чтобы не быть одной, но из-за презрения к окружающим чувствовала себя здесь чужой, а то и совсем одинокой. Утешали ее довольно солидный счет в банке, собственный дом и машина, а вернее, две из немногих, имевшихся в округе. Джеки была ее компаньонкой в той мере, в какой ей хотелось. Хорошая слушательница и замечательный работник, девочка вдобавок стоила гораздо больше четверти доллара, которую ей платила за день Ленора.

А потом это кончилось.

Мистер Хейвуд сказал, что прямо у него на глазах кто-то выбросил двух щенков из кузова грузовика. Он затормозил, подобрал одну — сучку, у которой не была сломана шея, — и привез в Лотус детям, заодно с комиксами и конфетами. Некоторые были рады и ухаживали за щенком, но другие его дразнили. А Джеки обожала собаку, кормила, защищала и обучала фокусам. Не удивительно, что собака привязалась к девочке, которая любила ее больше всех. И дала ей имя Бобби.

Обычно Бобби не ела кур. Она предпочитала голубей — у них косточки слаще. И за пищей не гонялась, ела, что дают или что попадется. Так что молодая курочка, клевавшая червей перед крыльцом Леноры, сама просилась в зубы. А палка, которой Ленора отгоняла Бобби от куриной тушки, была та же самая, на которую Ленора опиралась при ходьбе.

Джеки услышала визг и, оставив утюг отпечатывать свой коричневый след на наволочке, кинулась наружу выручать Бобби. Ни она, ни собака к дому Леноры больше не вернулись. Без прислуги и без поддержки мужа Ленора снова осталась одна, как после смерти первого супруга и до замужества с Салемом. Поздно было искать дружбы с соседками, которым она ясно показала, кто она и кто такие они. Просьбы к матери девочки были и унизительны, и тщетны, ибо ответ был один: «Извините». Теперь ей пришлось довольствоваться обществом человека, которого она ценила выше всех, — себя самой. Возможно, это тесное общение Леноры с Ленорой и стало причиной легкого удара, случившегося жаркой июльской ночью. Салем нашел ее на коленях возле кровати и побежал к мистеру Хейвуду. Он отвез ее в больницу в Маунт-Хейвен. Там после долгого опасного ожидания в коридоре ею занялись врачи — и предотвратили дальнейшее ухудшение. Речь осталась неразборчивой, но ходить она научилась, пусть и осторожно. Салем обеспечивал ее основные потребности, но с облегчением убедился, что не может понять ни единого ее слова. Так он утверждал, во всяком случае.

Свидетельством доброй воли набожных и богобоязненных соседок было то, что они носили ей тарелки с едой, подметали полы, стирали ее белье и купали бы ее, если бы не препятствовала тому ее гордость и их чувствительность. Они знали, что женщина, которой они помогают, презирает их всех, а потому даже не трудились высказать вслух понятную им истину: что Господь Творит Чудеса Неисповедимыми Путями.

Корея.

Ты этого вообразить не можешь, потому что не была там. Не можешь описать унылый пейзаж, потому что его не видела. Сперва скажу тебе о холоде. Каков он. Ты не просто мерзнешь. Корейский холод мучит, липнет к тебе, как клей, ты не можешь отодрать его от себя.

Бой страшен, но он живой. Приказы, брюхо подводит, прикрываешь товарищей, убиваешь — все ясно, сильно задумываться некогда. Самое плохое — ждать. Проходят часы и часы, и ты продираешься, как умеешь, сквозь холодные, долгие дни. А еще хуже — стоять одному в карауле. Сколько раз можно снимать перчатки, чтобы посмотреть, не чернеют ли ногти, или проверить винтовку? Глаза и уши настороже, чтобы заметить или услышать движение. Это не монголы там? Они хуже северокорейцев. Монголы никогда не унимаются. Ты думаешь, он мертвый, а он поворачивается и стреляет тебе в пах. Даже если ты ошибся и он мертвый, как позавчерашняя рыбина, все равно стоит истратить патрон для верности.

Вот я стоял, час за часом, прислоняясь к временной стенке. Ничего не видать, кроме тихой деревни далеко внизу; ее соломенные крыши подражают горам вдалеке; слева от меня торчала из снега заросль промерзшего бамбука. Туда мы выбрасывали мусор. Я стараюсь быть начеку, прислушиваюсь, смотрю, не покажется ли там пара сливовых глаз или зимняя шапка. Обычно там ничто не шевелилось. Но однажды днем среди бамбука что-то тихо хрустнуло. Кто-то там двигался, один. Я знал, что это не враг: они никогда не появлялись поодиночке; я подумал, что тигр. Говорили, что они бродят в горах, но никто их ни разу не видел. Потом бамбук раздвинулся, у самой земли. Собака? Нет. Это была детская рука, она высунулась и шарила по земле. Я вспомнил и улыбнулся. Вспомнил, как мы с Си воровали с земли персики под деревом миссис Робинсон — подкрадывались ползком, старались не шуметь, чтобы она не видела нас и не схватила ремень. В тот первый раз я не захотел прогонять девочку, поэтому она стала приходить чуть не каждый день, пролезала сквозь бамбук и рылась в наших отбросах. Ее лицо показалось только раз. А обычно я видел только, как ее рука шарит между стеблями и ощупывает мусор. Каждое ее появление меня радовало: будто наблюдаешь за тем, как птица кормит своих птенцов или курица разгребает землю, уверенная, что там сидит червяк.

Иногда ей везло сразу, и она мигом хватала какой-то объедок. А другой раз пальцы ее напрасно тянулись, шарили по земле в поисках чего-нибудь, чего угодно съедобного. Как маленькая морская звезда — и тоже левша, как я. Я видел, как еноты роются в мусорных баках — они были разборчивее. Для нее все было пищей — лишь бы не из металла, стекла или бумаги. Искала она пропитание не глазами, а кончиками пальцев. Остатки полевого пайка, крошки из любовно посланных мамой пакетов с печеньем, шоколадным кексом, объедки фруктов. Апельсин, гнилой, мягкий, почернелый — ее рука до него не достает. Она тянется к нему. Приходит мой сменщик — часовой, видит ее руку и качает головой, улыбается. Когда он подходит к ней, она встает и торопливо, как будто заученно, произносит что-то по-корейски. Звучит похоже на «ням-ням».

Она улыбается, тянет руку к ширинке солдата, трогает ее. Ням-ням? Как только я перевожу взгляд с ее руки на лицо и вижу два недостающих зуба, черную челку над ждущими глазами, он разносит это лицо из винтовки. А рука остается в мусоре — вцепившись в свое сокровище, пятнистый гнилой апельсин.