Анатолий Гаврилов - Берлинская флейта [Рассказы; повести] Страница 12

— Время сколько? — спрашивает он.

— Во-первых, Митя, нужно прежде поздороваться, — говорит старуха. — Во-вторых, спрашивать о времени нужно так: «Который час?» Понял?

— Понял, — отвечает Митя и подергивает плечами, чтобы медали звенели.

— А теперь садись рядом со мной, и мы продолжим наши занятия. На чем мы вчера остановились, на каком вопросе?

Митя напряженно смотрит на старуху, шевелит губами, отвечает:

— На коровах!

— Верно, Митя, молодец! — радуется старуха. — Парень ты вовсе не глупый, только педагогически запущенный, но это уже не твоя вина, это вина твоих родителей… Кстати, что за шум был у вас вчера вечером, кто так сильно кричал и страшно стонал?

— Вчера?

— Да, вчера, после программы «Время».

— Это… нет, нельзя мне об этом, — потупившись, отвечает Митя, — нельзя, а не то мне… башку свернут… в канализации утопят… в мусоропровод затолкают…

— Н-да, ну ладно, продолжим наши занятия. Сегодня, Митя, мы поговорим с тобой об индустриализации нашей страны. Тема очень серьезная, будь внимателен! Итак, к концу первой пятилетки…

— А универмаг уже открылся? — встревоженно спрашивает Митя.

— Ну вот, опять ты со своим универмагом! — огорчается старуха. — Ну что ты там потерял, что тебе там нужно?!

Митя снова потупился, молчит.

— Что молчишь? Неужели и об этом тебе нельзя говорить? Скажи, не бойся! Я никому не открою твоей тайны!

— Невеста там у меня…

— Ах, Митя, Митя! Да какие там невесты! Да эти накрашенные дуры смеются над тобой, издеваются, а ты им веришь!

— Нет… невеста, — бормочет Митя, — невеста… скоро мы поженимся… скоро мы всегда будем вместе… мы всегда будем вместе стоять у окна и смотреть на деревья…

И он быстро идет к универмагу.

Курица

День был хмурый, ползли тяжелые облака, срывался и тут же таял слабый, синюшный снег.

Кусками жести, толя и проволоки Николай Иванович заделывал в заборе дыру.

Куры бродили по двору, рылись в золе за уборной, и только курица с синей меткой, поджав ногу и прищурив глаз, неподвижно стояла в черном, вскопанном огороде.

Работал Николай Иванович медленно, часто перекуривал.

Соседский больной мальчик, высунув язык, смотрел в окно.

Прогрохотал рейсовый автобус.

На пустыре через дорогу сцепились бездомные псы.

С хрипящим магнитофоном прошли поселковые хулиганы, и один из них спросил:

— А Верка дома?

— Нету, в город уехала, — ответил Николай Иванович.

Жена в спущенных чулках выплеснула с крыльца помои, все куры дружно бросились к жиже, и только курица с синей меткой осталась на месте.

Порывом ветра ей взъерошило грязные перья и пух.

Николай Иванович сходил в уборную, вернулся и увидел у забора незнакомого человека в грязном плаще и облезлой кубанке.

— Что нужно? — спросил Николай Иванович.

Незнакомец молчал, мутно смотрел в огород.

— Что нужно? — спросил Николай Иванович и поднял с земли молоток.

— Гыл! Гыл-дыл! — испуганно ответил незнакомец, на его губах лопнул пузырь слюны, он отшатнулся от забора и побрел по улице.

Порывом ветра его подтолкнуло в спину и задрало полу плаща с клетчатой подкладкой.

Мальчик в окне забеспокоился, стал гримасничать и стучать по стеклу.

— Мордует тебя! — крикнул Николай Иванович на мальчика. — А тебе какого тут надо! — крикнул он на курицу и замахнулся молотком. — Какого тут торчишь? Иди вон к своим… долбись там… гыл-дыл!

Курица отскочила в сторону и снова замерла.

Закончив работу, Николай Иванович отнес в сарай остатки жести, толя и проволоки и пошел в дом.

Там жарко топилась печь, жена за столом лузгала семечки; дочь, напевая «Миллион алых роз», в зале у трюмо подкрашивала глаза.

— Куда наряжаешься? — спросил Николай Иванович.

— Не шелести, — ответила дочь.

— Пошелестишь, да поздно будет! — крикнул Николай Иванович.

— Не трогай ее, — сказала жена. — Дырку заделал?

— Заделал.

— Садись обедать.

Она поставила перед ним тарелку горячего борща с острой, торчащей костью, он молча поел, выпил кружку холодной воды и лег на кушетку.

Дочь, продолжая напевать, натянула новые лаковые сапожки, надела пальто и шапку и пошла к двери.

— А теплое надела? — крикнула жена.

— Надела, надела, — огрызнулась дочь.

— Где ж надела?! — крикнула жена, подбегая к дочери и задирая ей подол.

Николай Иванович отвернулся к стене и закрыл глаза.

Ему представилось, как дочь идет сейчас в лаковых сапожках по грязному асфальту к поселковому магазину, как она пьет с хулиганами вино, хрипло смеется, курит…

Чтобы не видеть этого, он открыл глаза и стал думать о том, что нужно где-то раздобыть мешок опилок и утеплить водопровод — прогноз обещал заморозки…

Уснул. Приснилась станция. Шли маневровые работы. Вдруг один из вагонов отцепился и пошел под уклон. Нужно было побежать и подложить под колесо башмак, но Николай Иванович почему-то стоял и не мог сдвинуться с места. А вагон набирал скорость и резво бежал к горловине, куда уже заходил пассажирский поезд… «Все. Конец, тюрьма!» — обреченно подумал Николай Иванович, и тут его разбудила жена: куда-то исчезла курица с синей меткой.

Он оделся, вышел.

Серый день клонился к сумеркам, ветер развернулся с севера, гремел железом, трепал на вишне остатки красных листьев, сбивал дым с дальних заводских труб и гнал его в сторону поселка.

Николай Иванович пересчитал кур в курятнике, осмотрел все закоулки двора и огорода, заглянул в дыру уборной — курицы с синей меткой действительно не было.

Не было ее и на улице.

Пошел к соседям.

Там ответили, что никаких чужих кур у них не было, нет и не может быть, и нечего тут ходить, собак дразнить.

Пошел по улице, заглядывая в чужие дворы и огороды.

Свернул на пустырь.

Что-то белое мелькнуло, но это была не курица — обрывок бумаги взвился в мутное небо.

Ветер гудел, завывая, под ногами трещал подмороженный бурьян.

Быстро стемнело. На горизонте уже вздрагивала горбатая цепь заводских огней. Рейсовый автобус прошел с включенными фарами. Тускло, будто сквозь марлю, светились поселковые огни.

Что-то чернело впереди — там, где после ноябрьских праздников нашли мертвого человека.

Николай Иванович остановился.

Черное пугало его.

Он уже хотел было повернуть назад, но тут в заводской стороне стали сливать доменный шлак, зарево быстро двинулось к поселку и озарило пустырь.

Николай Иванович сделал несколько нерешительных шагов вперед и облегченно вздохнул: то, что чернело и пугало, оказалось обгоревшим автобусным сиденьем. Он наклонился посмотреть, не пригодится ли это сиденье в домашнем хозяйстве, и увидел курицу. Она лежала за сиденьем, в ложбинке, в свежих сгустках крови. Он долго стоял и смотрел на мертвую курицу.

Картина

«А здесь я никогда не бывал», — думает Василий Исаевич, нерешительно входит, покупает билет, удивляется, что так дешево, и оказывается в очень красивом и совершенно безлюдном зале городской картинной галереи.

Он степенно осматривает произведения местных художников и останавливается у холста, на котором так правдиво изображено летнее море, что хочется тут же раздеться, войти в эту лазурную благодать, а потом полежать на желтом песочке…

«Очень хорошая картина», — думает Василий Исаевич, узнает из таблички имя автора, и лицо его тут же меняется: создатель данного полотна Демерджи Василий Константинович должен Василию Исаевичу триста рублей и не собирается их отдавать…

«Скотина!» — думает Василий Исаевич и решительно покидает зал.

В преддверии новой жизни

В нашем городе очень развита тяжелая промышленность. У нас крупнейшие домны, мартены и прокатные станы. Много героев труда. Имеются клубы и стадионы. С продовольствием хорошо. К нам за колбасой приезжают из соседних городов.

С матерью и старшим братом я живу на окраине города, в поселке Шлаковом. Это большой и крепкий поселок. Многие имеют машины и мотоциклы. Питаются и одеваются хорошо.

Живем мы в просторном, но еще не совсем законченном шлаконабивном доме. Имеются куры, сарай, огород. Отец три года назад убит в поселковой драке, мать работает на водокачке, брат — в какой-то конторе, а я сдаю последние школьные экзамены и готовлюсь к Новой жизни — на весенней допризывной комиссии я подал заявление в военное юридическое училище.

Влечение к юриспруденции я ощутил где-то в пятом классе. Я уединялся на чердаке и устраивал там всевозможные судебные процессы над всевозможными преступниками. Одних я оправдывал, других приговаривал к различным мерам наказания, а наиболее тяжких выводил за уборную, где и расстреливал.