Ингрид Нолль - Натюрморт на ночном столике Страница 12

— Через пару лет ты вылечишься от своей ревности и будешь над письмами этой барышни хохотать до слез. Такое надо сохранить, чтобы было что вспомнить!

И тут я от бешенства взвилась на дыбы как ужаленная, и меня понесло:

— Идиот! Да ты что, совсем не въезжаешь, что ли? Она же больная, у нее крыша съехала! Свихнувшаяся девчонка придумала себе бога, принца сказочного, а ты и рад стараться! Да ты на самом деле знаешь кто? Ты… ты… старый драный кот! Самовлюбленный и безмозглый!.. — Я задохнулась, мне не хватало воздуха.

Был скандал. Писем он так и не дал. Но кое-что другое открылось мне, когда самодовольный Райнхард раздраженно проводил пальцами по своему бумажнику. Прежде я этого не осознавала. У него был дар: его руки, сильные, крепкие мужские руки посылали эротические флюиды. Мне всегда нравилось, как он с любовью дотрагивается до куска древесины, берет в руки яблоко или любой другой самый банальный предмет, но я никогда не подозревала, что существует взаимосвязь между этим чувственным прикосновением его рук и сексуальностью. В тот вечер я вдруг увидела своего мужа глазами Имке. Райнхард действительно — невольно, ненамеренно — посылал некий тайный знак, о котором говорила бедная безумная девочка. Посыл был слабенький, конечно, еле заметный, но женщина чуткая, чувствительная, тонко чувствующая его уловит. В общем, имеющая чутье да учует, но та, чей сейсмограф способен улавливать такие тонкие колебания, конечно, не вполне от мира сего.

В следующий понедельник утром Райнхард вышел за газетой и вернулся в некотором замешательстве с изящно упакованной маленькой посылкой. Я все поняла лучше, чем он сам. Подарок, найденный на капоте мужниного автомобиля, оказался свежайшим, ароматным, только что из печки, медовым тортом под названием «Укус пчелы».

— Твоя пчелка всю ночь пекла для тебя угощение, — оскорбленно прокомментировала я.

Польщенный Райнхард тут же принес из кухни нож и отрезал по куску каждому члену семьи.

— Ну вот, нет худа без добра, — обрадовался он, — пирог-то ты ведь не понесешь ей назад?

Дети были в восторге.

— Вкусно как! У мамы так не получается, — оценил Йост. Ну да, конечно, она же медсестра-диетолог, еще бы ей торты не удавались. А когда она, интересно, вообще спит? Ладно, торт, как ни крути, лучше, чем постоянные письма, которые возвращаются к ней без ответа.

Оставшись в одиночестве, я проглотила второй кусок пирога, вкусно было и правда необыкновенно. Что же это такое происходит? Может, Имке, каким-то своим тайным шестым чувством затронула в моем муже такую скрытую струну, которую я проглядела? Может, он мечтал всю жизнь, чтобы его обожали, почитали, боготворили, носили на руках? Или он действительно одинокий принц-мечтатель, тонкий, чувствительный, нежный, а вовсе не толстокожий и грубоватый, как я о нем думала?

Сильвия пригласила нас на обед. По каким-то необъяснимым причинам, ей одной ведомым, приглашения удостоились также и Люси с Готтфридом. Готовить самой хозяйке было лень, да она и не умела, и чтобы не позориться, пригласила таиландского повара по имени Тои, а уж он-то лицом в грязь не ударил: стол ломился от тайских деликатесов. Я уже взяла себе на тарелку каракатицу, фаршированную рубленым мясом, лимоном и специями, и собиралась все это разом проглотить, но тут снедь застряла у меня в горле: на другом конце стола мой муж залюбовался помидором, вырезанным в виде розы, держа его на свет, и громко произнес:

— Я вам на десерт кое-что такое сладкое почитаю, что никакого пудинга уже не нужно будет!

— Мой экзотический фрукты нет сахар, только мед! — обиделся Тои.

Когда подали жареные бананы, ломтики манго и шарики дыни, Райнхард достал письма Имке. И я не могла ни пнуть его под столом ногой, ни остановить сердитым взглядом — он на меня даже не взглянул. Писем было не два и не три, а штук двадцать. Видно, он получил их без меня и ничего не сказал.

«Мой маленький принц! Как же ты одинок в этой пустынной вселенной! Но в оазисе моего сердца для тебя одного расцвел розовый куст, и в каждом бутоне ты найдешь жемчужину от меня…»

Сильвия расхохоталась во все горло, Люси сдержанно рассмеялась, Удо подавился, Готтфрид вообще вышел из комнаты. А я произнесла тоном палача:

— Райнхард, это верх безвкусицы, хвастаться письмами, которые тебе написала больная женщина!

— Да мы же здесь все свои, чего там! — заворковала Сильвия примиряюще. — За эти стены ни словечка о душевных излияниях Имке не выйдет. Наоборот, было бы жаль, если бы Райнхард ничего нам не рассказал!

Удо рассмеялся до слез:

— Какой бред!

Тут Люси встала на мою сторону:

— Райнхард, мне кажется, Анне обидно, что ты так гордишься этими любовными посланиями…

Райнхард разозлился и вспылил:

— У вас с чувством юмора плохо! Да, ну конечно я не отношусь серьезно к бредням полоумной девицы, у которой половое созревание затянулось. И с чего вы взяли, что мне это льстит?! Да просто послушали бы, как она пишет, каждая строчка — конфетка!

Всем стало неловко, все замолчали. Наконец в гостиную вернулся Готтфрид, как галантный кавалер, наполнил наши бокалы и стал болтать с мужчинами о всякой ерунде вроде цен на недвижимость. Сильвия увела меня и Люси в спальню полюбоваться на новый персидский ковер, который стоил целое состояние. На самом деле он служил Сильвии только поводом продемонстрировать нам новинки своего гардероба. Мы с Люси из вежливости аплодировали.

— Слушай, ты бы занялась собой. — Сильвия была в своем репертуаре, безмозглая и бестактная. — У тебя фигура как у богини, а ты носишь какие-то мешки! — Она захихикала. Что-то новое послышалось в ее злорадном тоне, чего я раньше никогда не замечала.

Пришло время прощаться. Пьяная Сильвия особенно долго лобызалась с моим мужем, он, впрочем, выдержал ее напор как мужчина. «Знаешь что, принц ты наш сказочный, — замурлыкала она ему на ухо, но я, правда, все слышала, — принцам положено целовать спящих красавиц и будить их своими поцелуями».

Я выпила совсем немного, потому что мне предстояло вести машину. Я злилась и засыпала от усталости за рулем, разговаривать мне совсем не хотелось, но на одном из светофоров, остановившись на красный свет, я не выдержала, и как-то само собой у меня вырвалось: «Какая же ты свинья!» Райнхард молча вылез из машины и пошел домой пешком.

На другое утро он отрицал все: никаких писем от Имке он больше не получал, кроме тех, что видела я. Мне все это приснилось, я ослепла от ревности и ярости.

Йост, неутомимо игравший в футбол перед домом, рассказал, что Имке шестичасовым автобусом вернулась с работы домой и по пути завернула к нам. На этот раз ее встретила я:

— Вы же мне обещали — больше никаких писем!

— Нет, — твердо отвечала она, — если бы я обещала, я бы свое слово сдержала. Но мне никто не может запретить писать моему любимому хоть каждый день.

— Вы передавали ему когда-нибудь ваши письма лично? — спросила я.

Она бросала их в ящик у него в офисе, чтобы я не относила их обратно…

Девочка говорит правду, думала я, и вообще-то она абсолютно порядочна.

— Имке, скажите, вы когда-нибудь обращались за помощью к доктору?

Она помотала головой. Я хотела было объяснить ей, что имею в виду, но она повернулась и ушла, оставив меня одну.

Я позвонила Люси:

— Ты тоже считаешь, что я ношу не одежду, а мешки?

— Аннароза, дорогая, неужели тебе нравится эта безвкусица с блестками, в которую Сильвия втискивает свои формы? У тебя особенный вкус, особое чутье, ты носишь, что тебе нравится, и это всегда выглядит оригинально.

Я не совсем была уверена, что услышала в свой адрес комплимент. Сама Люси принципиально одевалась в черное.

— Ты с Готтфридом насчет Имке не говорила? Готтфрида на тему психических заболеваний лучше не трогать, у него брат шизофреник.

— Обратись лучше к психотерапевту, — был совет.

— Спасибо, легко сказать! Как я могу?

— Ну и ладно, пусть и дальше бредит на здоровье. Надолго ее не хватит. Если уж она тебя совсем до белого каления доведет, тогда и воюй с ней. Слишком уж ты, радость моя, серьезно ко всякой ерунде относишься, — отозвалась Люси.

Последняя фраза меня покоробила: Райнхард повторял мне ее каждый день.

В Готтфридовой книжке вслед за главой о любовном помешательстве шел рассказ о сумасшествии на почве ревности. Неужели я скоро стану такой же психопаткой, как Имке? Боюсь, она толкнула с горки камушек, за которым покатятся и другие, и камнепад уже не остановить.

Только мое рисование меня еще и утешало. Покойный Мальте появился на семейном портрете первым. На фотографии, что прислала мне мама, он одет в летние штанишки, под которыми угадывается подгузник. А я решила изобразить его в матросском костюмчике, так будет заметнее разница между ним и поколением моих детей. Разглядывая в лупу маленькое личико Мальте, я обнаружила призрачное сходство с детскими чертами Имке. У обоих были широко расставленные глаза, голубые, как небо, полные какой-то невыразимой мечты. От таких глаз мне всегда становится жутко. «Не от мира сего» называю я тех, у кого такие глаза. «Не от мира сего», — сказала я себе, глядя на Мальте, и чуть не расплакалась по своему потерянному брату.