Юрий Козлов - Разменная монета Страница 12

Хотя, конечно, гражданские чувства, стремление к справедливости были присущи Никифорову. Однако каким-то скептическим, сонно-заторможенным, не больно верящим в конечное торжество истины был в нём гражданин. В то время как стремянной в том же Никифорове оказался лих, шустр, не в пример гражданину, самостоятелен. Гражданин безвольно скорбел по России: «Ничего не поделаешь, движемся к гибели». Стремянной стрекозьи крутил головой, примечая места, где урвать. Мест открывалось великое множество. Чем круче скорбел гражданин, тем энергичнее крутил головой, урывал стремянной.

Никифоров ненавидел в себе стремянного. Но ещё больше ненавидел ложь. Может быть, правда не заключалась в том, что он был законченным стремянным, но в том, что он не был гражданином, заключалась наверняка.

Поэтому Никифоров и не подумал отказаться от поездки в Шереметьево.

Он поднялся, оглядел на прощание кабинет. Сумерки заполнили его весь, как синяя вода стакан, и только верхний край стакана — форточка в окне под потолком — был прозрачен и угасающе светел последним светом дня. Что-то, впрочем, помешало Никифорову покинуть кабинет с лёгким сердцем. Он ещё стоял на пороге, не знал толком в чём дело, да и есть ли вообще дело, а тоскливое предчувствие стремительно разрасталось в душе, и Никифоров не был бы русским человеком, если бы не поверил в него сразу и безоглядно, не растворился в нём без остатка, так что уже ничего не осталось, кроме отчётливого ощущения как бы уже незримо творящейся катастрофы.

Наконец догадался: остановились часы! Те самые, которые он восстановил из хлама, которые с первого дня шли минута в минуту, которые вносили в жизнь иллюзию солидности и покоя, к которым он так привык, на которые в своё время загадал, и сбылось. Отвратительнее приметы попросту быть не могло. «Может, не ехать?» — мелькнула трусливая мыслишка. Но Никифоров, как большинство русских людей, был своеобразным мнительным фаталистом. То есть достаточно мнительным, чтобы непрерывно думать над скверной приметой, и достаточно фаталистом, чтобы ничего не предпринимать во избежание. То есть, веря, не верить, предоставляя всему идти своим чередом. Единственное, на что хватило Никифорова, — быстро подбежать к часам, открыть дверцу, толкнуть маятник и выскочить из кабинета, уверяя себя, что часы остановились случайно, такое случается с часами, он толкнул, и они пошли, и будут идти всё время, а что остановились — чистой воды случайность, хотя, конечно же, никакая не случайность.

4

На улице было пронзительно-промозгло, как обычно бывает по вечерам, когда мороз сменяет сырость, вмораживает в воздух лица людей. Был как раз момент затвердения: луж, грязных снежных комьев по обочинам, прозрачных капель на ветвях.

Впрочем, идти до подмостного гаража было пять минут. Вохровец на вахте блистал отсутствием. Никифоров беспрепятственно вошёл под низкие копчёные своды, как мог бы войти (и входил!) любой. В гараже его и Джигу принимали за водителей-сменщиков. Чтобы избежать ненужных расспросов, Джига придумал, что они с машиной прикреплены от Минлегпрома к Верховному Совету, возят по вызову членов комиссии по товарам народного потребления.

Таксистам было плевать, кто они и кого возят. Таксисты, похоже, ненавидели не только водителей персональных автомобилей, но весь мир. Словно некогда — в параллельном астральном измерении — мир жестоко до нитки обобрал таксистов, и сейчас они пытались наверстать упущенное, отомстить за обиду. За чепуховую запчастицу заламывали десятикратную цену. Будь их воля, они бы взорвали в городе все заправки для частников, обогащались бы ещё и на бензине. Но бензина (это объяснялось исключительно временем года) в городе пока хватало, что раздражало таксистов. «Что ты хочешь от них! — воскликнул в сердцах обычно весьма терпимый к людям Джига. — Подонки! Обобщённый тип того самого нового человека, которого все грозились воспитать. Воспитали на свою голову!»

Сходное отношение вызвал у Джиги и нежданно-негаданно приехавший к ним по обмену польский регистрационный специалист. Он немедленно развернул куплю-продажу, а когда Джига, брезговавший прямой, но главным образом мелкой спекуляцией, да к тому же дрянным товаром, попытался его усовестить, тот ответил: «Вся жизнь — торговля. Вы отстали от нас в понимании этого, но скоро догоните. Я каждое утро начинаю с того, что торгуюсь с женой». Джига наотрез отказался общаться с поляком. Никифоров, помнится, удивился, да стоит ли так его презирать, какая, в сущности, разница между тем, чем занимается он и чем занимаются они? «Разница в том, — строго ответил Джига, — что я пока ещё не торгуюсь по утрам с женой. Я вынужден жить так, как живу, потому что в нашем государстве произошла смена сущности. Честно жить — значит подыхать с голоду или бороться против всей этой жизни, пока не надорвёшься или не сойдёшь с ума. Но я не испытываю ни малейшего удовольствия от того, как я живу. А этот козёл мельчит, принимает Уродства жизни за саму жизнь, искренне счастлив, что продал цыганам два ящика губной помады!» Никифоров подумал тогда, что он по сравнению с ними вообще ангел, так как не считает, что честно жить — значит непременно бороться до умопомрачения или подыхать с голоду. Честно жить — жить скромно, тут он не будет спорить. Но что до него, то лично ему ничего не нужно. Все его попытки как-то скрасить жизнь изначально вторичны, пассивны, предпринимаются исключительно ради жены и дочери. Чтобы им жилось полегче. Впрочем, это были слова, причём непроизнесённые вслух слова, то есть вообще ничто. Слова же — произнесённые и непроизнесённые — для того и существовали, чтобы изменять, умножать, путать, отмывать и замазывать сущности, которые есть поступки, дела.

Дела же, поступки у командированного поляка, Джиги, Никифорова были одного корня. Поляк продал цыганам губную помаду. Джига мерзко маклерствовал, посредничал в разграблении собственной страны. Никифоров возил за деньги пассажиров на казённой машине.

Он уже сел за руль, завёл мотор, отжал сцепление, но спохватился, что в Шереметьево же едет, значит, надо сменить номера.

С законными их номерами в Шереметьево лучше было не соваться.

Это они уяснили быстро.

Первый раз Никифоров беспрепятственно привёз в аэропорт грузина, а там снял араба с дорогими кожаными чемоданами, который расплатился десятью канадскими долларами и двумя пачками сигарет. Девицы в конторе тут же дали за цветную канадскую десятку советскую сотню. Никифоров на следующий день, как на крыльях, снова помчался в Шереметьево. Но на сей раз не так повезло, а если говорить точнее, совсем не повезло. Никифоров долго мыкался по залам, а когда наконец взял со стоянки такси (он бы мог ждать там такси до ночи!) мрачного недоверчивого англичанина с трубкой в зубах и минимальным багажом, то обнаружил возле своей машины явно злоумышляющего типа, который и не подумал посторониться, так что Никифорову пришлось отодвигать его от дверцы плечом. Этим дело, конечно же, не кончилось. На пустынном участке, ещё до поворота на Ленинградское шоссе, их обошли «Жигули». Другие «Жигули» заняли соседний ряд, лишая Никифорова манёвра. «Жигули» впереди начали снижать скорость. Никифоров насчитал в обеих машинах шесть человек. Тут бы им с англичанином и пропасть, если бы на встречной полосе не возник длинный жёлтый «Икарус». Никифоров поддал газу, легонько толкнул бампером идущие впереди «Жигули». Водитель инстинктивно прибавил скорость. Никифоров с ревущим сигналом рванулся в образовавшийся просвет, по косой мимо «Икаруса» на встречную полосу. Встречная была свободна, это и выручило Никифорова. Обойдя автобус, вернулся на свою, дал полный газ. В зеркальце разглядел, как одни «Жигули» шарахнулись от «Икаруса», со скрежетом притёрлись к другим, как затем обе машины встали на обочине. Догонять Никифорова смысла не было, он уже выворачивал на Ленинградское шоссе. «Дикая страна», — криво улыбнулся Никифоров побледневшему англичанину. Тот ничего не ответил, злобно вцепился зубами в трубку.

Большой сволочью оказался этот англичанин. Когда пришла пора расплачиваться, протянул Никифорову… советскую двадцатипятирублёвку. «Э, мистер, — растерялся Никифоров, — так дело не пойдёт, оставь себе этот мусор». Англичанин извлёк из бумажника… членский билет общества англо-советской дружбы. «Зачем мне?» — изумился Никифоров. «Говорить с полиционером в полиция», — заявил англичанин. «Иди ты нах… мистер! Гуд бай, мистер!» — с ненавистью произнёс Никифоров. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! — старательно выговорил англичанин. — Коммунизм, Ленин, Горбачёв!»

Никифоров предупредил Джигу. Но тот переживал естественный для каждого начинающего водителя период влюблённости в машину: надо же, покорна рулю, замедляет ход, когда он давит на тормоз, летит как птица, когда на газ! Джига и представить себе не мог: куда-то не ездить. К тому же он был самоуверенным новичком, отважно возил по городу в час «пик». Всё это способствовало развитию у него комплекса, противоположного комплексу неполноценности. «Не может быть, — криво усмехнулся Джига, — не могу поверить, чтобы в нашей стране в годы перестройки такое было возможно…» — «Понятно, — поддел ёрничающего Джигу Никифоров, — я-то смылся, а вот ты не сумеешь, квалификация пока не та. Так что смотри». — «Волков бояться — в лес не ходить. У меня есть кое-что почище квалификации!» — загадочно ответил Джига.