Владимир Мальцев - О том, что сильнее нас Страница 12

На следующий день, скорее для очистки совести, мы попытались найти нижний вход в Ломоносовскую — тот, который много экспедиций подряд искали и так и не нашли. Удивительно, но вход нашёлся мгновенно. На участке реки между Ломоносовской и пятьдесят второй, той, где утонул в сифоне Володя Киселёв, — река проходит не в массиве холмов, а под ложбиной, а потому вскрывается десятком воронок и провалов. Так вот, в самом верхнем провале и оказался искомый вход. Дырка — и сразу незамерзшее озеро. Надувай себе лодку и спокойно плыви, если хочется и лодка есть.

Нам не хотелось. Верхний вход как бы прикольнее, а кроме того, я и не ожидал, что эти воронки и провалы окажутся чуть ли не самым красивым местом во всех Железных Воротах. Коротенькие туннели между провалами, по которым проходит река, выглядели невероятно. Осенью, при становлении льда, уровень подземной реки швыряет то туда, то сюда. На самых разных высотах на стене растут приросшие куски ледяных покровов, с них висят охапки чего-то, что было сосульками, но поднявшаяся и опять опустившаяся рука выточила и выплавила из них совсем другие формы, скорее напоминающие бред пьяных токаря и сварщика шестого разряда, которым вдруг приблажилось сочинить монументальную новогоднюю инсталляцию. А над всем этим ледяным великолепием — грациозно перекинутые через полуподземную реку каменные мосты, на которых свечками расставлены высокие и тонкие пихты.

Кайф и предчувствие необычного — нарастали. На очереди была Ломоносовская. Удивительно, но самые острые ощущения в Ломоносовской возникли не осенью, когда мы, будто свихнувшись, догоняли по вздутой реке уплывшую лодку, а именно сейчас. Когда мы неторопливо шли по огромным галереям, имея над головой где три метра, а где и все шесть. Посуху шли — речка вообще течёт параллельными ходами правее главной галереи и ниже уровнем. Осенью, при паводке — не было времени думать. Сейчас — появилось. Тогда — не был виден масштаб разыгравшейся стихии, не с чем было сравнивать. Теперь — я поминутно смотрел на потолок и вспоминал. Как вон в ту щель в потолке совали головы, которые иначе над водой не помещались. Как вон в тот боковой проход утягивало Володю, он не мог выгрести, и ему метали верёвку, а ведь дальше был сифон… За какие выступы потолка держались мои ассистенты при фотографировании, чтобы течением не сносило… Как вот здесь пропороли одну лодку, еле догребли до верхушки вон той косы, чудом высовывавшейся из воды, и обнаружили, что при двух градусах тепла хвалёный уретановый клей не только ни черта не клеит, но лишён даже элементарной липкости. И поднималась мощная волна странного такого ощущения. Какими же надо было быть ослами, раздолбаями и так далее, слов на сотню и этажа на четыре с половиной, чтобы в принципе по такой чудовищной воде в пещеру соваться! Тут же нечто типа Москва-реки текло!

Ощущение полёта к необычному — подогревалось и еженощными полярными сияниями, начавшимися ещё в Голубино, но теперь набравшими мощь, для меня невиданную. Вероятно, был год активного солнца. Нет, цветных сияний — не было, только монохромные. Но яркость… Вылезаем вечером из пещеры — а на небе звёзды в кулак, и сполохи по всему небу гуляют такие, что в тайге просто светло. Фонарь можно свободно гасить. Можно, впрочем, и не гасить, это уж по желанию. Фонарь здесь — он не для того, чтобы дорогу видеть, а для того, чтобы заставить сверкать иней на ближних ветках, а также кружащиеся в воздухе крошечные кристаллы льда.

Жалко только, что взятая с собой плёнка к этому моменту всегда заканчивается. Пещера — такое место, что сколько плёнки с собой ни взять, вся отснята будет, ни единого кадра на обратный путь не останется. Потому и брать с собой на выход нужно строго один-два ролика, иначе в первый же день весь запас можно высадить. А обратный путь — всегда удивителен, достоин он кадра. Ночная тайга, особенно Пинежская тайга, — совсем не то, с чем можно каждый день встретиться. Подлесок весь под двухметровым снегом, а над подлеском — два этажа. Нижний пушистый, из некрупной пихты, ели и сосны, а верхний — корявый, из огромных голых лиственниц, раскинувших свои ветви далеко вширь. Всё это растёт на гребнях между воронками и провалами, щедро украшенными сугробами и надувами. При этом рисунок лиственниц как бы взаимодействует с прохладными струями и лентами сияния, а иней на хвое нижнего этажа — с пронзительно-жёстким промороженным светом луны, звёзд и фонарей.

Крошечная зарисовка. У Машки, понятное дело, вечные проблемы с креплениями. Её снабдили самыми лучшими лыжами, которые только нашлись у моих друзей, и всё равно. Индивидуальная несовместимость отдельно взятого человека с отдельно взятыми креплениями. Вот попытайтесь представить картину. Описанная в предыдущем абзаце тайга. На небе горит ярчайшее сияние, читать можно. Звёзды — с чайное блюдце. Каждая снежинка бриллиантом играет. А по лыжне ползёт на брюхе красивая девушка. Лыжи держит в руках, во лбу фонарь горит, сепульку тянет волоком… Матерится, как ломовой извозчик… М-да. Как будто сборку из рассказов Джека Лондона поставил Театр на Таганке.

Наконец — наступило утро выхода в Олимпийскую. На этот раз оно пришлось не на последний день экспедиции, а на предпоследний. Бродила где-то подспудно мыслишка, что маловато будет одного дня. Раз уж такие препоны были, наверное, много интересного ожидается. Глупо. Если уж кому захочется показать многое, так одного дня на то всегда хватит. Вне зависимости от. Итак, для любителей астрономии — шестое апреля двухтысячного года. Как мы узнали существенно позже — день новолуния, день пресловутого парада планет… И ещё одного астрономического события, о котором несколько позже.

Утро началось с весьма нахального заявления Маши, которая уже прочно заявила о себе как фотоассистентка, фотомодель, повариха, уборщица, и прочая, и прочая — словом, самый полезный член экспедиции, да и только. Насмотревшись накануне ярчайшего и красивейшего, хоть и монохромного, полярного сияния, причём второго подряд, а сейчас проснувшись, выскочив умыться и заценив пронзительную ясность утренней звенящей погоды, Маша объявила: «Вы, мужики, как хотите, а я с этих Железных Ворот никуда не уеду, пока мне на небе не нарисуют такого же сияния, как вчера, но только цветного!» Произошло и второе чудо: Максим впервые за экспедицию изготовил завтрак. И даже печку сам растопил! И никого, кроме меня, не пришлось в такую рань поднимать пинками.

Сворот с буранки, пробитой вдоль главного лога. Дальше по целине. Зима чем ещё хороша — видимостью. Летом опознать место сворота трудно, а сейчас — вон, в полукилометре, та скала парусом, к которой нам нужно выйти, потом придётся метров двести прокорячиться по крупноглыбовому навалу, осложнённому воронками, подняться на двадцатиметровую стеночку, и — вот она, пещера. Лепота…

Метров сто проходим, и вдруг — лыжня. Свежая! Сегодняшняя! Нашу вчерашнюю, по которой ходили в Ломоносовскую, ночным снегопадом изрядно замело, пока шли, даже не видели сворота на неё, а здесь каждая царапинка на каждой лыже пропечатана. Сколько потом ни пытались вспомнить — никто ведь не заметил, откуда лыжня взялась. Шли себе по целине, потом вдруг осознали, что по лыжне идём, назад обернулись — давно уже идём, откуда лыжня подошла, не видно. Один человек в одну сторону. И никаких в том сомнений: рельеф изрядно пересечённый, воронки, каждый пяток метров повороты переступом, на которых всё читается. Без палок и без заменяющего их таёжникам шеста. Собачка вот сбоку бежала, метрах в двух-трёх. Что странно — строго с одной стороны и как бы целеустремлённо. Физики, выведшие уравнение кривой, которую так и назвали «кривая, по которой собака бежит за хозяином», могут отдыхать. Прямо бежала, ни разу не перечеркнув хозяйский след. Впрочем — фиг их знает, этих охотничьих собак, как они зимой себя ведут да на глубоком снегу. Может, силы экономят… Лыжи тоже не вполне обычные. Ширина сантиметров двенадцать, длина сто пятьдесят, носы закруглённые. Я подобные знаю только вологодского производства, «Рыбак» называются, на Пинеге они большая редкость, да и в Москве видел лишь одну пару таких, мы её даже напрокат взяли, вон на Маше сейчас, только покороче будут. Идёт себе лыжня, да прямо туда и идёт, куда нам нужно. Метров сто идём по ней, двести… А потом — спускается себе лыжня в вороночку, диаметром метров эдак пятьдесят и глубиной десять, там ещё летом болотистая лужа стояла, доходит до центра. И — пропадает. То есть напрочь. Была и нету. Вот последний отпечаток последней лыжи, каждая царапинка пропечатана, а вот тот хрен, который дальше. Как будто вертолётом подняли, да и то вряд ли — лиственницы над головой корявые такие, разлапистые, снежок вон на лапах нетронутый лежит… Собачка же — не отреагировала никак. Ни одного сбоя в стёжке следов. Исчез хозяин, а собачка побежала себе дальше. Спокойно так, неторопливо, мелкой рысью, если я правильно сей аллюр называю.