Виктория Беломлинская - Вольтфас Страница 12

И вдруг мне стало страшно. И тут же я почувствовала, что Саша знает, что мне страшно, что по его расчету мне и должно сейчас стать страшно, и теперь он холодно и недобро ждет: выпью я эту рюмку или вдруг откажусь? И что отказаться нельзя; он тотчас поймет, что я знаю больше, чем мне следует знать. И я выпила и, выпив, зажмурилась, и мысленно спросила свою подругу: помнит ли она о том, что если?..

И Саша тотчас расслабился. Он легко встал с края кровати, прошел в глубь комнаты и сказал откуда–то у меня из–за спины:

— Бывают же такие сумасшедшие люди, безумцы, для которых ничего не значат в этом мире материальные блага! — я обернулась и вдруг увидела: тот тревожный зеленый свет исходил от стоящего у стены электрического камина с искусственным костром. От дверей его загораживало кресло, но, повернувшись на придвинутом к кровати стуле, сразу можно было увидеть: Саша простер над неживым огнем руки и зябко потирал их, и они светились холодным мертвым светом.

И зеленоватый отблеск снизу ложился на лицо, искажая его, придавая ему шутовское сходство со всеми, кто перешел черту…

Все в комнате говорило о своей подлинности, сумрачным блеском старинной бронзы, массивностью, гармонией форм, бархатно и глухо говорило, что сотворено для вечной жизни, чуждо всему сиюминутному, преходящему, всему, что не всерьез. А этот искусственный костер и Саша над ним — они оба были откуда–то не отсюда, как из дурной постановки. И глухо, голосом уставшего актера Саша дочитывает кем–то плохо написанный монолог:

— Я никогда не мог вот так легко отказаться от любой возможности обогащения. Бедность унизительна, только деньги дают свободу. Но завидую безумцам, которым ничего в этой жизни не надо — им чужд мир материальных благ.

Не так уж и чужд, Саша, однако пора уносить ноги. И я встала. Мы очень трогательно прощаемся в прихожей, я желаю ему счастливого пути и полного выздоровления — я очень искренне желаю ему благополучно отбыть и, когда он будет там, откуда я стану недосягаемой для него, пусть он будет здоров и счастлив.

Что–то все–таки в нем есть, какая–то игра воображения… наверное в жизни такие люди тоже нужны, что–то они в нее вносят, какую–то острую ситуацию.

В последнюю минуту он напоминает мне:

— У меня к тебе одна просьба: кто бы, когда бы не интересовался, зачем я тебя вызывал, что предлагал…

Я хотела сказать; «держи дверь на цепочке». Но промолчала.

— … помни, я предлагал тебе работать над фильмом об истории еврейского театра… или над фильмом о русском модерне — словом, все что угодно.

— Конечно, Саша, — говорю я и сама открываю французский замок. Толкаю дверь, и она упирается в грудь стоящего за ней Морковина.

— Здрасте! — говорю я. — То есть прощайте! — и бегу вниз по лестнице.

Розыск тела отменяется. Я спешу к поезду, номер которого, час отбытия и прибытия мне и самой неизвестен…