Алексей Слаповский - Победительница Страница 12

– Вы неправы, – сказала я. – Машина – не десять дайлеров.

– Да, но мы предлагаем вам отнестись именно так. Как к приятной мелочи.

– Кто – мы?

– Люди, желающие вам только добра и безмерно уважающие вас.

Этот человек говорил умело – от своего ли ума, от чужого, неважно. Он произнес ключевые слова об уважении – это то, Володя, чего твоя мама требовала от людей всю свою жизнь.

В общем, я согласилась. В машине оказались документы на мое имя, оформленные по всем правилам. Были и права на вождение. Но я не желала подвергать опасности свою и чужие жизни, поэтому пошла учиться.

Вождаться полагалось почему-то не на тех машинах, на которых собирался ездить человек, а на таких, которые были плохими и, по сути дела, непригодными для нормального вождения. Там всё отвратительно работало, заедало, скрипело. Быть может, это был расчет на то, что после таких экстремальных условий человек легко может ездить на чем угодно. Первым инструктором у меня был молодой человек, который, едва увидел меня, пошел почему-то на водительское, а не инструкторское место. Но исправился и сел куда нужно, не спуская с меня глаз. Я уже была за рулем и готовилась ехать, а он всё молчал и смотрел на меня.

Я спросила:

– Мне ехать?

– Да, – сказал он.

– Но я не знаю, что делать. На что нажимать, что включать.

– Вот на ту педаль нажать, – показал он. – На это самое. Как его...

Он забыл слово, как я сейчас забываю слова, – и заметь, забыл слово профессиональное, которое употреблял и повторял каждый день. И это не парадокс: забываешь в первую очередь действительно самое простое.

Так и не вспомнив, он начал объяснять описательно: нажать на одну педаль, потом на другую, отпуская первую, и т. п. Кое-как я поехала. Мы тренировались во дворе, где были лабиринты из старых колес для безопасности.

– Налево, – командовал инструктор, показывая рукой направо. – А теперь прямо, – и показывал рукой налево. Через минуту мы въехали в забор, инструктор сказал: «Извините!» – и вылез из машины.

Что-то ему помешало со мной работать.

Через несколько минут на его место сел другой инструктор, средних лет (тогда средними считались не 60–80, как в пятидесятые и позже, а 30–40), с жестким лицом.

– Не может он, – бормотал он сердито в адрес молодого коллеги. – Что, капризов слишком много? Развелось вас – папины дочки, начальников любовницы! А мне на ваши капризы плевать, я себе всегда работу найду. Ну, что не нравится?

– У меня никаких претензий, я просто хочу учиться. А он ушел.

Жесткий инструктор хмыкнул, посмотрел на меня внимательно. И начал учить. Но получалось у него всё хуже. Он смотрел не вперед, а на меня и весь покрылся потом, будто нервничал, будто это он учился, а не я. Вдруг он произнес ругательство и сказал:

– Вышла отсюда быстро, а то я за себя не ручаюсь!

– Я заплатила за обучение! – возразила я.

– Говорят же тебе! – закричал он умоляющим голосом и полез на меня, сминая меня в охапку и приближая к моему лицу свое – небритое и дурно пахнущее. Я закричала так, что он выскочил, зажимая уши.

Третьим инструктором был почти старик. У него всё более или менее получилось. Мы даже выехали на улицы. И всё было бы хорошо, но тут я заметила на его лице влагу. Это оказалась мокрота слез.

– Дочка, – всхлипнул он. – Что ты делаешь со мной! У меня этого уже пятнадцать лет не было! – и он указал на свои... bristle33... по-русски какое-то чудовищное слово... а, вот! – топорщащиеся! На свои топорщащиеся брюки. В каждом языке свои сложности. Мне приходилось учить русскому итальянцев через английский, они старательно преодолевали фонетический барьер, пытаясь выговорить – топорчачиеса, врасчаюсчиеса, осчусчаюсчиеся (ощущающиеся), это и русскому не всякому под силу, хотя я все-таки обожаю наш словообразовательно богатый язык, который способен присвоить любое чужое слово.

Мне пришлось учиться самой – я выезжала по вечерам и ночам, когда мало было машин, и кружила по улицам для тренировки.

Я вскоре оценила подарок неведомого человека, который не проявлял признаков существования. Мне это, кстати, напоминало сказку «Маленький цветочек» на основе мифа о красавице и чудовище, где чудовище влюбляется в красавицу, но не показывается ей на глаза, а только из-за кустов творит добро. Подарок был своевременным, потому что ходить по улицам мне становилось всё труднее: приставали и пешие мужчины, и автомобильные, создавая аварийные ситуации, открывая окна своих каров и на езде окликая меня – не всегда культурными словами и культурными предложениями.

Теперь я была в своем автономном пространстве, которое усугубляли затененные стекла. Из-за них меня не было видно с трех сторон, исключая переднюю, с которой меня тоже никто практически не видел, хотя и это не императивно: однажды я остановилась перед переходной полосаткой, по ней шел мужчина болезненного вида, углубясь взглядом вниз, он взглянул на меня, остановился, схватился за сердце и сел, а потом упал. Не думаю, что его, как это называли когда-то, смертельно сразила моя красота, но факт остается фактом: этот человек, у которого было больное сердце, умер перед моими колесами, такой диагноз поставили врачи из приехавшей через несколько минут моментальной медицинской помощи.

Только не думай, Володечка, что я хвастаюсь этим или, тем более, придумываю. Одна из старух, которая живет рядом со мной в палатке из двух мешковин, по имени Родерика, довольно еще молодая, сто восемь лет, постоянно подозревает меня в преувеличении. При этом сама говорит, что была женой президента то ли Венеции, то ли Венесуэлы, но, судя по ее манерам, готовить на президентской кухне могло быть ее высшим достижением.

Я забыла, о чем писала, надо перечитать.

И успокоиться.

Я слишком волнуюсь, вспоминая свою основную молодость.

Письмо девятое

Итак, Володя, я писала о том, как твой тезка Владимир, не ставший твоим отцом, пригласил меня к себе домой на день рождения. Я приехала. Выяснилось, что у него больше никого не было. Мама приготовила еду и ушла, отца у Владимира не имелось. Мы тут же стали по традициям того времени сидеть за столом и есть. В совсем древности это было понятно: добытие еды считалось праздником, а праздник, наоборот, всегда сочетался с употреблением еды. Но потом это превратилось в атавизм, которого люди не замечали: не только любое событие сопровождалось едой, даже если не хотелось есть, но и обычная встреча двух людей превращалась всегда в совместное принятие пищи.

Боже мой, как я стара, я помню времена, когда действительно кому-то могло не хотеться есть...

Мы слушали с Владимиром музыку, я немного скучала, не понимая, что меня заставило приехать к нему. Потом, когда свечерело, мы сидели с ним на узком балконе, заваленном пыльным старьем, он глядел на то, как Солнце исчезает из поля и атмосфера становится багровой. То есть довольно красиво. Владимир говорил значительные вещи, что было свойственно юноше того времени, который хотел нравиться девушке. Я не помню точно, хотя хорошо запомнила вообще этот вечер, кажется, он говорил о величине расстояний до Солнца, Луны, Марса, Юпитера и т. п., о бесконечности Вселенной и о том уникальном чуде, которое называется жизнью в пылинке этой Вселенной, называемой Земля. Меня он этим, конечно, не поразил, но мне было почему-то приятно слышать его мягкий и теплый голос. Я тоже поделилась с ним познаниями в астрономии. Потом он начал читать... Нет, не так, как читают книгу, он произносил вслух, но это называлось читать, Володенька, ужасно, я не могла это забыть, что угодно, только не это – это всё равно, что забыть такие слова, как вода и хлеб... Хотя есть у нас старик, вот он-то уж точно старик, сто сорок три года, у него то, что я с ужасом предвижу себе: почти полная потеря памяти. Он уже ничего не помнит, кроме слов «я хочу». «Я хочу», – говорит он и показывает пальцем на то, чего хочет... Я сейчас вспомню, я обязательно вспомню. Ритмизированная речь, часто в столбик, часто с похожими, то есть созвучными, то есть ассонансными, окончаниями. Рифмы! Они назывались рифмы! Но как называлось это, то, что писалось с помощью рифм? Я должна вспомнить, обязана вспомнить!

При этом лучше самой. Можно спросить, но лучше самой. У нас разработаны мнемонические приемы и реконструктивная методика, позволяющая вспоминать предметы и слова. Не надо запоминать всего, надо помнить только базовые вещи, а остальные восстанавливать ассоциативно. Например: курица и яйцо. Курица – домашняя птица, яйцо – то, из чего получается потомство курицы, овально-заостренной формы. Из этих двух понятий можно восстановить вообще весь мир. Ибо всё ко всему имеет отношение. Итак, рифмы. Повторяются, как кудахтанье курицы. Похожи. Уже близко. Но не с той стороны. Подойдем со стороны яиц. Яйца есть результат творения, они рождались, то, что я пытаюсь вспомнить, – тоже. С древних времен. Чем отличались древние времена? Отсутствием многих приспособлений. Те, кто творил то, что я пытаюсь вспомнить, писали – перьями! Браво, курица! Они писали перьями! Писатели? Нет. Они не только писали, но и именно читали вслух, пели, они пели, пели, пели свои поэмы! Поэты! И то, что они сочиняли, называлось поэзы? Нет. Не уходим от курицы. Я уже забывала это слово и придумала мнемоническую поговорку. Сейчас, сейчас... Вот! Курица кудахчет, но она тиха, когда заслышит пение стиха! Стихи! Браво!