Михаил Анчаров - Прыгай, старик, прыгай! Страница 12

Аносов стукнул кулаком по столу:

— Ты знаешь все слова! — сказал он сдавленным голосом. — Все слова ты знаешь!.. А что за словами? Что?! Есть за этими словами высокий закон или нет?

— Я верю в законы термодинамики, — сказал директор. — Они могут быть выражены математически. А понятие «народ» формализации не поддаётся…

— Ты… — сказал Аносов с презрением. — Ты… физик… С каких пор ты стал бояться неопределённости? Этого фундаментального понятия физики?

И второй разговор вспомнил директор. В нём мелькнуло слово «Сиринга».

Директор когда-то в гостях у профессора Филидорова, который занимался изучением термодинамических процессов в живом организме, познакомился с неистовым изобретателем Сапожниковым, которого недавно взяли в филидоровский институт.

Это был бесшабашный, как показалось директору, человек, который утверждал, что Время — это основная материя, из которой произошли все остальные её виды, и дискретные тела в том числе; он проектировал абсолютный для земных условий двигатель, и практически вечный и экологически безвредный, выдвинул идею лечения рака мощным резонансом, губительным для раковых клеток и безвредным для остальных. А также придумал страну Посейдонию, и как в этой Посейдонии был единый язык свиста, позволяющий общаться с животными и понятный всем людям на земле, и что якобы следы той Посейдонии сохранились в виде так называемого Сильбо-Гомера и других свистовых языков в некоторых горных местностях, а также в мифах о том, как Аполлон со струнной кифарой попрал простодушную свирель бога Пана, покровителя стад и нецивилизованных плясок. И эта свирель, сделанная из тростника, называлась «сиринга», и на ней сейчас играют в молдавских селах и называют её «най».

Директор, помнится, спросил Сапожникова: почему он всем этим занимается? На что Сапожников ответил:

— Очень хочется.

Потом подумал и добавил:

— Это во-первых.

— А во-вторых? — неосторожно спросил директор.

— А во-вторых, — ответил Сапожников, — потому что резонанс, которым надо лечиться, надо искать в звуковом диапазоне, поскольку от хорошей музыки коровы лучше доятся, а самая древняя музыка — это духовая, а не струнная или тем более электронная, и, кроме того, на солнце обнаружили излучение в звуковом диапазоне, я согласитесь, что солнце если не порождает, то поддерживает жизнь на земле. И надо же что-то со всем этим делать.

— С чем?

— С этим.

— С чем с этим?

— С положением в мире.

— А вам оно не нравится? — спросил директор.

— А вам? — спросил Сапожников.

И директор понял, что перед ним чокнутый, так как для носителя истины Сапожников выглядел крайне несерьёзно.

— Откуда вы взялись? — спросил директор.

— Из Калягина, — ответил Сапожников.

И тут же пустился объяснять, что при его двигателе, если он осуществится, исчезает энергетический голод и, стало быть, исчезает неистовая гонка за энергетическими ресурсами, разрушающая землю; стало быть, отпадает необходимость в гигантских промышленных центрах, и перспективными станут именно небольшие города из-за их близости к гармоническому идеалу жизни и природной сути, связанные друг с другом бесчисленными нитями и удобные в управлении…

…Директор подскочил на супружеском ложе и спустил ноги на пол.

— Что ты? — испуганно спросила молодая жена.

— Подожди, — ответил директор. — Подожди… Мне нужно срочно отыскать один справочник.

— Какой? — справедливо удивилась она, приподнимаясь на ложе.

— Справочник по мифологии…

— Иди ко мне, — сказала она, скрывая удивление. — Справочника в доме нет. Я его отдала младшему лейтенанту Володину.

Отличница Люся рыдала второй день подряд. Она не хотела уезжать из городка. А уезжать надо было. Так полагалось для развития. Сначала выделиться среди других в отличники учёбы, потом — в передовики производства, потом — в столичный институт для развития, потом… Потом голова кружилась, и мысленный взор блуждал среди гарнитуров, холодильников, «Жигулей» и свадьбы в ресторане первого разряда, где родители мужа смотрят на неё влюбленно, а молодой муж выясняет отношения с её бывшими ухажёрами, и их разнимают потные гардеробщики. Дальше возникал розовый туман, в который надо было вырваться из здешней жизни.

А зачем вырываться, Люся не знала, и почему нельзя вырываться, не сходя с места, Люся тоже не знала, и чем вырванная жизнь лучше невырванной и укоренившейся, Люся тоже не знала, но она знала, что дети должны жить лучше родителей, и если родители жили так, то дети должны жить этак. И эта правильная идея, не требовавшая доказательств, развивалась вместе с Люсей до тех пор, пока в городке не наступила эпоха смешения стилей, понятий и переоценки ценностей, лежащих за пределами городской черты.

Когда цивилизация и комиссии стали захлёстывать город, то стало жаль чего-то, и захотелось никуда не вырываться, хрен с ним, с розовым туманом и родителями жениха, захотелось не дать погубить это «что-то», не менее неопределённое, чем этот розовый туман, но более беззащитное.

Коровы доились, боржом бил вверх на пятьдесят метров, ветер гонял шляпу Громобоева, окружённого козами, сорвавшимися с привязи, художник рисовал голую Миногу, и во сне и наяву Люсю подстерегал красивый побледневший Володин, провинциальный милиционер, хотя и свой, но бесперспективный, потому что он служил там, куда его посылали, и в розовый туман он не вписывался, потому что, как только Люся окутывала Володина розовым туманом, Володин его отдувал.

— Ф-фух… — говорил Володин, и туман таял.

И из тумана появлялось его неженатое лицо.

У Люси ещё со школы был парень, старше её на два класса, Федька. Любовь не любовь — не поймёшь.

Про Люсю в школе говорили — не признаёт авторитетов, относится ко всем высокомерно. Скажи, ты хоть кого-нибудь любишь? Все девчонки, все волчицы. Учитель географии про них говорил: какая злоба, какая зависть, какая низость! Но заступаться не заступался. А парень этот взял и заступился. Да как! Всех шуганул. Но его в расчёт не приняли.

И пошла у них любовь не любовь, не поймёшь. Когда Люся к тётке в другой город уезжала, он потом с ней три месяца не разговаривал. Потом опять стали вместе — без объяснений в любви.

Однажды было свидание в гараже под мостом. Дождь шёл, а там стружки. Люся увидела и сказала — стружки. Он поднял её на руки и понёс.

— Знаешь, — сказала Люся, — я, наверно, ещё маленькая.

Отпустил. Разозлился.

Трудные у них были отношения.

— Почему мы так? — спрашивала Люся.

— Потому что стоит мне отвернуться, как ты на шею вешаешься парням.

А Люся была неосторожна, кокетничала напропалую.

Расстались.

Однажды собрались у Милки — её брат и приятель брата. Выпили портвейна и стали дикими голосами петь под гитару.

Она сидела на диване с этим влюбленным в неё, он был с шорно-меховой фабрики, и обсуждали поцелуи — кто умеет, кто не умеет.

— Ты умеешь? Наверняка не умеешь. Хочешь, покажу?

— Ты? Слабо! — сказала Люся.

Он как поцелует её изо всех сил. Когда она открыла глаза, смотрит, стоит Федька. Он против света стоял, и лица его она не видела. Он подошёл, размахнулся и ударил её по лицу. Все ошалели. Она заплакала.

Он выгнал всех из комнаты, закрыл дверь. Потом встал на колени и просил прощения. Плакал. Они оба плакали.

Люся, когда рассказывала это Громобоеву, смотрела вперёд круглыми глазами — зрачок во всю роговицу.

Потом они с Федькой опять расстались. Потом он кончил школу. Ему в армию уходить. Встретились в подъезде. Люся его спросила:

— Я не понимаю… Почему у нас так?

— Мы были очень разные.

Люся сказала:

— Давай возобновим отношения…

— Нет, — говорит. — Мы сейчас не ровня.

— Почему?

— Ты осталась такая же… Я не такой.

— Почему?

— У меня женщина была.

— Ну и что? — запнувшись, спросила Люся.

— Ты не понимаешь, я совсем другой. Мы не ровня.

— Ты думаешь, ты грязный?

— Нет. Совсем другой.

Они поцеловались в подъезде. Люся ничего не чувствовала.

— Ты как-то не так целуешь, — сказала она.

— Нет, я так же. Это ты другая.

— Какая?

— Я тебе теперь не нравлюсь?

— Да… я поняла… да… не нравишься…

— Где он сейчас? — спросил Громобоев.

— Был в армии.

— А потом?

— Это Володин, — сказала Люся. — А теперь мне надо уезжать для развития, а я не могу… У нас с ним ничего нет, а я снова в него влюбилась… Но мы разные…

— Вы не разные, — сказал Громобоев, — просто Володин перепутал эталон с идеалом. Он думает, что стремится к идеалу, а внедряет эталон.

— А в чём разница?

— За эталоном надо лететь куда-то в другое место или привозить его откуда-то, а идеал надо выращивать, где сам живёшь. Ты поняла меня?