Евгений Евтушенко - Фуку Страница 12

— Этот мальчик — позор Дзержинского района… — сказала она скорбным голосом кондитера из «Трёх Толстяков», когда в любовно приготовленный им торт с цукатами и кремовыми розочками плюхнулся влетевший в окно продавец воздушных шаров. — Надеюсь, что другие учащиеся дадут достойный отпор этой вражеской вылазке…

Неожиданно для меня из зала выдернулся Ким Карацупа, по кличке Цупа, который сидел на парте за моей спиной и всегда списывал у меня сочинения по литературе. Цупа преобразился. Он пошёл к трибуне не расхлябанной марьинорощинской походочкой, обычной для него, а почти строевым шагом, как на уроках по военному делу. Цупа пригладил рыжие вихры и произнёс голосом уже не пионера, а пионервожатого:

— Как сказал Короленко: «Человек создан для счастья, как птица для полёта». Но разве трусы, боящиеся наших советских врачей, могут летать? Таких трусов беспощадно заклеймил Горький: «Рождённый ползать летать не может». Трусость ужей не к лицу нам, продолжателям дела молодогвардейцев. Мы, пионеры седьмого класса «б» 254-й школы, единодушно осуждаем поведение нашего одноклассника Жени Евтушенко и думаем, что надо поставить вопрос о его дальнейшем пребывании в пионерской организации…

— Ну почему единодушно? Говори только за себя! — услышал я голос моего соратника по футбольным пустырям Лёхи Чиненкова по кличке Чина, но его выкрик потонул в общих аплодисментах.

— Постойте, постойте, ребята… — вставая, сказал неожиданно высоким, юношеским голосом Фадеев. Лицо его залил неестественно яркий, лихорадочный румянец. — Так ведь можно вместе с водой и ребёнка выплеснуть… А вы знаете, мне понравилось выступление Жени. Очень легко — бить себя в грудь и заявлять, что выдержишь все пытки. А вот Женя искренне признался, что боится шприцев. Я, например, тоже боюсь. А ну-ка, проявите смелость, поднимите руки все те, кто боится шприцев!

В зале засмеялись, и поднялся лес рук. Только рука Цупы не поднялась, но я-то знал, что во время прививки оспы за билет на матч «Динамо» — ЦДКА он подсунул вместо себя другого мальчишку под иглу медсестры.

— Не тот трус, кто высказывает сомнения в себе, а тот трус, кто их прячет. Смелость — это искренность, когда открыто говоришь и о чужих недостатках, и о своих… Но начинать надо всё-таки с самого себя, — сказал Фадеев почему-то с грустной улыбкой.

Зал, только что аплодировавший Цупе, теперь так же бурно зааплодировал писателю.

Величественная грудь представительницы гороно облегчённо вздохнула.

— Наш дорогой Александр Александрович дал нам всем пример здорового отношения к своим недостаткам, когда он учёл товарищескую критику и создал новый, гораздо лучший вариант «Молодой гвардии», — сказала она.

Фадеев снова ввинтил кончики пальцев в свои белоснежные виски…

Мой старший сын                             ковёр мурыжит кедом.Он мне, отцу,                    и сам себе —                                          неведом.Кем будет он?                         Каким?                                  В шестнадцать летон сам —                  ещё не найденный ответ.Мой старший сын стоит на педсовете,мой старший сын —                                 мой самый трудный сын,как все на свете                              замкнутые дети, —один.Он тугодум,                    хотя смертельно юн.Есть у него проклятая привычкамолчать — и всё.                             К нему прилипла кличка«Молчун».Но он в молчанье всё-таки ершист.Он взял и не по-нашему постригся,и на уроке                  с грозным блеском «фикса»учительница крикнула:                                     «Фашист!»Кто право дал такое педагогубить ложную гражданскую тревогуи неубийцу —                     хоть он утопись! —убить презренным именем убийц?!О, если бы из гроба встал Ушинский,он, может быть, её назвал фашисткой…Но надо поспокойней, наконец.Я здесь необъективен.                                           Я отец.Мой старший сын —                                    он далеко не ангел.Как я писал:                    «застенчивый и наглый»,стоит он,                как побритый дикобраз,на педсовет не поднимая глаз.Молчун,              ходящий в школьных Стеньках Разиных,стоит он               антологией немойошибок грамматических и нравственных,а всё-таки не чей-нибудь,                                             а мой.Мне говорят с печалью на лице:«Есть хобби у него —                                      неотвечайство.Ну отвечай же, Петя,                                      приучайся!Заговори хотя бы при отце!У вас глухонемой какой-то сын.В нём —            к педагогам явная недобрость.Позавчера мы проходили образРаскольникова… Вновь молчал, как сыч…Как подойти к такому молчуну?Ну почему молчал ты,                                        почему?»Тогда он кедом ковырнул паркети вдруг отмстил за сбритые волосья:«Да потому, что в заданном вопросевы дали мне заранее ответ…»

И тут пошло —                         от криков и до писка:«Я спрашивала,                              как заведено,по всей методологии марксистской,по чётким уложеньям гороно…Ну что ты ухмыляешься бесстыже?Вы видите теперь —                                    нам каково?Вы видите, какой ваш сын?» —                                                     «Я вижу».И правда,                   вдруг увидел я его.…Мы с ним расстались после педсовета.Унёс он молчаливо сквозь толпусаднящую ненайденность ответаи возрастные прыщики на лбу.

И я молчун,                     хоть на слово и хлёсток,молчун,               который мелет без конца,зажатый,              одинокий, как подросток,но без отца…

У меня есть ещё два сына — Саша и Тоша. Их пока не вызывают на педсоветы, поскольку Саше — только шесть, а Тоше — пять.

Когда я учил Сашу читать, дело шло туго, но он — очевидно, по Фрейду — мгновенно прочёл вслух слово «юбка». Как и большинство детей на земле, мои сыновья постоянно около юбок, а не около моих шляющихся неизвестно где штанов. Саша вовремя начал ходить, вовремя заговорил. У Саши странная смесь взрывчатой, во все стороны расшвыриваемой энергии и неожиданных приступов подавленной сентиментальности. Он может перевернуть всё кверху дном, а потом вдруг замирает, прижавшись лбом к окну, по которому ползут струйки дождя, и долго о чём-то думает.

Тоша плохо отсасывал молоко, не рос, лежал неподвижно. Родничок на его голове не закрывался.

— Плохой мальчик. Очень плохой… — проскрипела знаменитая профессор-невропатолог и безнадёжно покачала безукоризненной белой шапочкой.

В наш дом вошло зловещее слово «цитомегаловирус».

Но моя жена-англичанка с так нравящимся всем кавказцам именем Джан — не сдавалась. Она не давала Тоше умирать, не давала ему не шевелиться, разговаривала с ним, хотя он, может быть, ничего не понимал. Впрочем, говорят, дети слышат и понимают всё, даже когда они в материнской утробе.

Однажды рано утром Джан затрясла меня за плечо с глазами, полными счастливых слёз:

— Посмотри!

И я увидел над боковой стенкой детской кроватки, сделанной из отходов мрачного учрежденческого ДСП, впервые поднявшуюся, как перископ, белокурую головку нашего младшего сына с уже полусмышлёными глазами.

Цитомегаловирус сделал своё дело — он успел разрушить часть мозговых клеток. Но неистовая Джан с викторианским упорством раскопала новейшую программу физических упражнений, когда три человека не дают ребёнку отдыхать, двигают его руками и ногами и заставляют его самого двигаться. Непрерывный труд. Восемь-десять упражнений с десяти утра до шести вечера. Тогда другие клетки активизируются и принимают на себя функции разрушенных.

Появились помощники. Некоторые оказались способными лишь на помощь всплесками и быстро испарялись, исполнив разовый гуманистический долг. Я заметил, что многие могут быть добровольцами лишь по общественному поручению, а добровольное добровольчество им неведомо. Но были и те, кто работали, как волы.