Александр Беляев - волчья жизнь, волчь законы... Страница 12

– Залезай!

– Как?

– Раком!

Лебедько взял в руку другую табуретку и, подождав, пока Дробышев встанет на табуретке на четвереньки, с высоко поднятым задом, широко размахнувшись, ударил его другой табуреткой по ягодицам…

Удар был настолько резким и сильным, что Дробышева моментально сбросило на пол, опрокинув у него под ногами табуретку, на которой он ещё мгновенье назад стоял, казалось бы, так устойчиво и крепко.

Лебедько велел Дробышеву подняться, вновь поставить табуретку вверх ножками, залезть на неё, и – снова, широко размахнувшись, врезал ему табуреткой по заду. И вновь Дробышев растянулся на полу. Страшная боль, куда сильнее, чем в первый раз, пронзила Дробышева! У Сергея невольно выступили слёзы, больше от обиды, чем от боли. От обиды, что вынужден терпеть такое унижение. Проклиная всё на свете, он поднялся. У него потемнело в глазах. Шатаясь, как сонамбула, подошёл к табуретке, поднял её, поставил и вновь полез.

И снова удар! И Дробышев опять на полу. На этот раз он до боли закусывает себе губу и уже не пытается сдержать катящихся слёз.

Но сверху раздаётся беспощадный голос Лебедько:

– Дробь, ещё три раза! Подъём!

Дробышев с трудом поднимается, ничего не видя перед собой, идёт к табуретке, спотыкается, падает. Вновь поднимается, ставит её, залезает и – вновь летит, сбитый жестким ударом. Лебедько неумолим. В этот момент он думал: «Что гусяра… больно?.. Так почувствуй, что такое боевая часть… Это тебе не в учебке плац топтать и казарму драить!.. Это дедовщина! Я получал, получи и ты!» – А сам вслух сурово и холодно произносит:

– Что ты, как баба? Подъём! На табуретку!

И ещё один удар! Дробышев лежит на полу. Ему не хочется больше жить. Хочется смерти! Там покой и тишина. Там тебя никто не трогает. Там не бьют тебя табуреткой по заднице. Там хорошо… спокойно…

И тут раздаётся голос Лебедько:

– Ладно, Дробь! Я тебя прощаю. Но знай, что меня, когда я был гусём, били куда сильнее! Рыжий подтвердит. Он знает. И ещё… Дробь, ты в этот момент, наверняка, думаешь, что я самый страшный, злой и жестокий человек на свете? Нет, есть люди намного злее, страшнее и хуже… Скажи спасибо тому государству и обществу, которые сделали меня таким! И ты будешь таким же, через год. Это я тебе гарантирую!

И Лебедько, повернувшись к Ивану, холодно сказал:

– Вдова! На табуретку!

И Ивана Вдовцова тоже «отправили в будущее». (Это издевательство в других ротах называлось «пушечным ядром».)

…После Отбоя Куриленко, лёжа на койке в кубрике РМО, говорил:

– Честно говоря, гуси, завидую я вашей службе. Нам гораздо хуже было… Вам по сравнению с нами вообще лафа! Мы призывались весной 93-го. Ещё чурок застали. Ой, что это за черти были! Как вспомню сейчас, самому жутко становиться, что мы пережили. Все эти айзера, армяшки, узбеки, даги. Как они нас дубасили! Эти суки кодлой держаться. Толпой. Не дай бог, кто-то тронет ихнего… они тут же сотней набегут…

Потом, резко сменив тему, сказал, обращаясь Дробышеву:

– Что, Дробь, булки болят? У меня тоже болели. Это ерунда. Лебедь тебя всего пять раз отправил в будущее, шестой простил. Меня за один вечер семь раз отправили. Вот это было жутко! А то, что тебя сегодня… ерунда. Не умрёшь…

Глава 8

Казалось бы, на сегодня все страдания Дробышева закончены. Однако нет… В полночь его растолкал Арбузов.

– Пошли, выйдем в туалет. Потрещать надо.

Арбузов, повернувшись, пошёл из кубрика.

Дробышев осторожно, чтобы не разбудить спавшего под ним Кима, спустился со второго яруса, натянул штаны, не наматывая портянок, сунул ноги в сапоги. На ходу застёгивая ширинку, вышел.

В туалете, кроме Арбузова, был ещё Бардо. Светловолосый, с ровным румяным загаром на крепкой мускулистой шее, он сидел на подоконнике, подобрав под себя ногу; левая рука его лежала на штык-ноже, висевшим в ножнах на поясе. Видимо, Бардовский сегодня был дневальным и сейчас «стоял на тумбочке». Бардо был в приподнятом настроении.

– Прикинь, Витёк, меня сегодня «расстегнули».

– Вот это да! Поздравляю, – улыбнулся Арбузов, пожимая приятелю руку и по-дружески обнимая за шею. – Я тебе искренне, всем сердцем, завидую. Теперь ты у нас «расстёгнутый гусь». Типа, реальный пацан, на блатной козе к тебе не подъедешь.

Сергей обратил внимание, что верхняя пуговица на кителе у Бардо была расстёгнута. По неписанным армейским законам, «гусям» и «шнексам» в зимнее вреся года так ходить по батальону категорически запрещалось.

Но люди есть люди. Они терпеть не могут уравниловки. И даже в форме, которая делает их похожими друг на друга, солдаты стремились почеркнуть отличия между призывами, незаметные «непосвященному».

– Эх, хорошо быть «расстёгнутым», – самодовольно улыбаясь, сказал Бардо. – Сразу чувствуешь себя старее. А «старость» – это так приятно.

– Ладно, Бардо, сейчас не об этом, – убрав улыбку с лица, сказал Арбузов сурово и повернулся к Сергею.

– Дробь, помнишь, когда ты только прибыл в роту, я тебя в столовой предупреждал, чтоб ты не подставлял свой призыв?

– Ну?

– Чего ну? А сегодня что получилось? Почему Ваня из-за тебя должен получать?

Дробышев смолчал. Если б Арбузов этот момент ударил его, тот получилась бы драка. Дробышев непременно ответил ему. Внутренне он был собран и готов ко всему. Но Арбузов – тонкий психолог. – интуитивно почувствовал, что на Дробышева нельзя давить резко. Ему нельзя сейчас бросать прямой вызов. Лучше попробовать давить на него незаметно, постепенно «затягивая гайки».

– Дробь, давай, чтоб мы в следующий раз не получали из-за тебя по бороде, закрепим твои знания подколок на практике. Сколько вольт в розетке?

– Дембель, давай!

– Правильно. А какого цвета моча у старого?

– Жёлтая.

– Неверно, – усмехнулся Арбузов и легко ударил Дробышева в грудь. – Я же увольняюсь в мае, значит, у меня моча зелёная.

Дробышев, чувствуя свою «вину» перед Арбузовым, отвечал на вопросы, а Арбузов с Бардо, когда Сергей ошибался, по очереди «простреливали ему фанеру», поначалу слабо, но с каждым ударом постепенно наращивая силу. Наконец, Дробышев стоял, зажатый в углу, корчась от боли.

– Хорош, Бардо, с него хватит, - сказал Арбузов.

Бардо, по-дружески обняв Дробышева за плечи, сказал:

– Дробь, не обижайся. Это жизнь, пойми, брат, это жизнь! Ты сегодня подставил свой призыв, мы тебе слегка намяли бока. Если ты ещё раз подставишь нас, мы намнём тебе сильнее. Запомни, если хочешь в армии жить хорошо, живи в шоколаде со своим призывом. Только со своими! Все остальные для тебя - чужие. Им увольняться в другое время. Тебе на них должно быть глубоко по хрен… Что, брат, больно? Ничего. Не ты первый, не ты последний. Ладно, иди, отдыхай.

Уже, лёжа в койке, Дробышев оанализировал своё положение.

«Походу, сейчас я совершил свою ошибку. Надо было не позволять себя унизить. Надо было прямо там же, в туалете, не отходя от кассы, разбить Арбузу или Бардо хавло, – с ненавистью думал Дробышев. – А я, дебил, сломался! Теперь подняться в их глазах будет гораздо сложнее. Если я хочу остаться собой, я должен завтра же вломить кому-нибудь из них… Ты должен, Серега, должен. За тебя этого никто не сделает. Папа с мамой тут тебе не помогут. Друзей здесь нет. Рассчитывай только на самого себя. Убей их! Порви их! Уничтожь! И тебя начнут уважать. Только так и никак иначе. Они признают только силу. Покажи им её. Или они сомнут и растопчут ногами. Ты – кремень, а не песок! Не дай себя им унизить!»

Ты должен быть сильным.

Ты должен уметь сказать:

«Руки прочь! Прочь от меня!»

Ты должен быть сильным…

Иначе, зачем тебе быть?

Что будут стоить тысячи слов,

Когда важна будет крепость руки?

И вот ты стоишь на берегу

И думаешь: «Плыть или не плыть?»

…Но на другой день Дробышев не отомстил своим обидчикам. Он не нашёл нужного повода, чтобы броситься на Бардо или Арбузова с кулаками.

Он целый день провёл на ГСМ, пришёл в роту измотанным. После ужина Ким заставил читать ему книгу. «Дед» лежал, развалившись на койке в сапогах, а Дробышев сидел на табуретке и читал ему Чейза.

Вечером, перед самым отбоем, Сергей встретил Бардо и Арбузова в туалете. Там было ещё народу человек десять, – солдаты разных призывов. Дробышев считал, что будет слишком дерзко на глазах у всех подходить к Бардо (его он ненавидел почему-то сильнее) и бить его по лицу.

Сергей вдруг вспомнил, как в Нижнеподольске у него в течение месяца назревал конфликт с одним солдатом, игравшим в оркестре на малом барабане. Рядовой, по фамилии Клюба, призванный из Говерловска, был нагловатым парнем. Несколько раз в столовой он подшутил над Сергеем. Видя, что Дробышев молчит и терпит, стал давить сильнее. В столовой кидался шариками, скатанными из хлебного мякиша, в другой раз «стрелял» макаронами. Как-то раз за воротник насыпал распотрошенные плоды шиповника.