Денис Драгунский - Третий роман писателя Абрикосова Страница 12

Но несмотря на такое замечательное имя-отчество, Анна Андреевна Санчукова была на редкость непоэтичным созданием. Не то чтобы она была некрасива, безвкусно одета или вообще не следила за собой, – нет, все в отдельности было вроде бы в порядке, и личико у нее было, что называется, гладкое, и подтянутая-подкрашенная, но не было в ней чего-то главного, из-за чего мужчины рвут поводья и совершают необдуманные поступки. И еще ее портила кривая улыбка и взгляд в сторону, причем улыбка и взгляд были направлены в разные стороны, что дополнительно придавало ей неприятно-загадочный вид. Как будто она знает о тебе какую-то гадость или просто недовольна, что ты пришел и болтаешь обо всякой ерунде, только время отнимаешь. Вот так оценил Санчукову, исподтишка наблюдая на ней, руководитель группы Прохоров. По вечерам он делился этими наблюдениями с женой, рассказывал, какая эта Санчукова несимпатичная особа, как она не умеет себя вести, совершенно лишена чувства дистанции, грубит, фыркает, нарушает дисциплину, и вообще, наградил же бог сотрудницей… «А за косички ты ее не дергаешь?» – вдруг перебила его жена и несколько натянуто засмеялась. Прохоров возмутился подобными подозрениями. «Сама бы на это чучело посмотрела», – проворчал он. Но действительно выходило смешно – он уже неделю подряд рассказывает, какая негодница эта Санчукова, просто как шестиклассник: «Анька дура, Анька дура». Глупо. Но главное, не станешь ведь объяснять, что отношения у них чисто деловые, причем – заметьте! – отношения начальника и подчиненной, а что эта самая Санчукова не сахар, то это тоже истинная правда. Никому ничего не объяснишь, и поэтому Прохоров звонил Санчуковой только в те редкие вечера, когда он дома оставался один.

Да, он вечерами звонил ей домой, но это было совершенно необходимо. Во-первых, с этой системой присутственных, библиотечных и творческих дней получалось так, что сотрудники одной группы могли неделями не встречаться, и именно в тот день, когда Санчукова была позарез нужна, ее не было на месте. Во-вторых, Санчукова порою действительно была нужна позарез, потому что она оказалась, увы, единственным толковым сотрудником в группе. И в-третьих – чего уж теперь-то скрывать – он просто любил звонить Санчуковой. Ему нравилось, что по телефону вечером она совсем другая, чем на работе днем, она разговаривала с ним подолгу и с удовольствием, смеялась и немножко кокетничала, и даже пересказывала институтские сплетни, и просила секундочку подождать, пока она возьмет сигарету, и чиркала спичкой ему прямо в ухо, и он тоже просил разрешения набить трубочку, и получалось, как будто они вдвоем курят по телефону, и это было очень забавно и мило. Обычно она подходила к телефону сама, но иногда брал трубку ее муж и ленивым, нарочито простодушным баском спрашивал: «Анну Андреевну? А кто просит? Ага… Ну, сейчас пойду погляжу…» – как будто у них квартира в десять комнат с двумя выходами. Может, Санчукова не ко всякому звонку подходила, может, ее супруг просто дурака валял, но Прохорову все равно было неприятно слышать этот неспешный, будто бы зевающий голос.

Мужа Санчуковой звали Артем. Прохоров узнал – частью от самой Санчуковой, частью от институтских всезнаек, – что этот самый Артем работал преподавателем шрифта в полиграфическом техникуме имени Ивана Федорова, а сама Санчукова училась в этом самом техникуме по специальности «технология плоской печати», там познакомилась с Артемом, вышла замуж чуть ли не в семнадцать лет, и Артем настоял, чтоб она поступила в Полиграфический институт, тоже на технологию, а уже оттуда потом она перешла на мехмат МГУ. И хотя Артем, несомненно, сыграл самую положительную роль в жизни Санчуковой, Прохоров его просто терпеть не мог. Особенно бесило имя – Артем. Прохоров готов был голову на отсечение дать, что назвали его так вовсе не в память покойного деда или по столь же уважительной причине. Интеллигентский выпендреж – Артем, Трофим, Данила, – именно Данила, а не Даниил, если уж вам так приспичило. А девочка – так Настасья или Аграфена! И Прохоров очень гордился, что его самого зовут Николай Борисович, жену – Татьяна Ивановна, а дочку – Лена. Без претензий.

Но бог с ним, с Артемом. Года через полтора Прохоров специально завел собаку, чтобы на вечерних прогулках звонить Санчуковой из автомата. Нет, никто из домашних, разумеется, не контролировал его ни в чем – ни в делах, ни в деньгах, ни в поздних возвращениях, не говоря уже о телефонных звонках. Скорее наоборот, это Прохоров весьма строго управлял своим маленьким семейным коллективом – не совсем обычный для наших дней островок патриархата был в его доме, и попробовала бы жена не то что недовольство выразить, попробовала бы она, бедняжка, лишний раз поинтересоваться, кому это он звонит… Но он просто не хотел, чтобы об этом знали. А с собакой все получилось почти естественно – дочка в очередной раз заныла насчет песика, и Прохоров, небрежно пожав плечами, вымолвил: «А почему бы и нет, собственно?» – чем привел жену и дочку в некоторое недоумение, поскольку всегда был противником животных в доме. В клубе купили добермана, щенок был нервный, прыгучий и кусачий, к тому же в коридоре потом пришлось заново циклевать паркет, но зато Прохоров каждый вечер, взяв собаку на короткий поводок, выходил из подъезда, переходил улицу и два квартала шагал до ближайшего пустыря. Там у торцовой стены пятиэтажки стояла автоматная будка, вся заросшая кустами и поэтому с дороги почти незаметная, и можно было разговаривать с Санчуковой целый час, не опасаясь, что в стекло постучат монеткой. Поговорив и повесив трубку, Прохоров всякий раз доставал связку ключей и ключом процарапывал на стенке автоматной будки длинную полоску. Частокол этих полосок разрастался не так уж быстро – ведь Прохоров звонил ей отнюдь не каждый вечер. Но каждый вечер ему нужно было выйти гулять с собакой, чтоб знать – в любой момент он может ей позвонить.

Прохоров никогда не задавал себе вопрос, как он относится к Санчуковой. Что за школьные годы, ей-богу, – кто к кому как относится? Но иногда его посещали более чем странные мысли. Иногда казалось, что все его нынешнее житье – это какая-то нелепая пауза, перерыв нормальной жизни, затянувшаяся ссора. Да, именно так, они с Санчуковой давно в ссоре, и не надо выяснять, кто прав, кто виноват, надо просто выйти в коридор, – она как раз, слышно, собирается домой, – выйти в коридор, взять ее за плечи, повернуть к себе, улыбнуться и сказать: «Ну все, все, все…» Она, конечно, позлится, похмыкает, но потом улыбнется в ответ, они помирятся и вместе поедут домой, но все это бред, разумеется, и Прохоров глядел из окна своего кабинета, как Санчукова быстро то ли шла, то ли бежала к воротам, как-то боком, будто плечом раздвигая толку, и локтем прижимала к себе портфель, и довольно-таки модный и дорогой плащ сидел на ней, извините, как на корове седло, и вообще она была прекрасна в мечтах и невыносима наяву.

Грустно сформулировав этот тезис, Прохоров снова погружался в бумаги. Планы годовые, двухлетние, пятилетние, планы индивидуальные, планы по комплексированию. Отчеты по годам, двухлеткам, пятилеткам, индивидуальные, комплексные, – о том ли он мечтал, когда брался руководить небольшой, но крепкой группой молодых ученых? Казалось – только дайте, горы своротим! А пока приходится вот такие горы сворачивать, думал Прохоров, прижимая кипу отчетов куском настоящего греческого мрамора, привезенным из турпоездки. Отчет Санчуковой вылезал из этой кипы – она всегда подавала отчеты на неформатной бумаге, то на слишком маленькой, а в этот раз на больших глянцевых листах, и даже на машинке у нее был свой почерк – с неровной силой удара и зубчатыми полями.

Но еще реже Прохоров задумывался о том, как она к нему относится, потому что тут выходила одна довольно неприятная для него вещь. Нет, нет, она охотно общалась с ним, искренне и радостно улыбалась навстречу, и даже в ее фырканье и грубости была только откровенность – вот она я, вся как на ладошке. И в разных административно-технических переделках она была всегда на его стороне, была, можно сказать, нелицемерно предана своему шефу – Прохоров имел несколько случаев убедиться в этом. Одним словом, она относилась к нему прекрасно, а может быть, даже еще лучше, чем мог себе представить Прохоров, но – просто как к хорошему человеку. «Хороший человек, – случайно подслушал он, как Санчукова говорила с программисткой. – С ним вполне можно в кино сходить». – «На последний сеанс?» – «Сама дура!» – засмеялась в ответ Санчукова. Прохоров был уверен, что это про него. Значит, она воспринимала его просто как хорошего человека, может быть, как привлекательного мужчину, пусть даже как завидного любовника, пусть как вымечтанного возлюбленного, пусть, пусть, пусть, но все это – не то! Не то, потому что она не видела, не ценила в нем того, что он сам в себе ценил превыше всего остального – она совершенно не видела в нем ученого.