Тициано Скарпа - Фундаментальные вещи Страница 12

Потом (впервые вместе с тобой) я зашел на волнолом. Волноломы напоминают мостики, стоящие перпендикулярно к берегу. Они устремляются от берега в море (их так много, что при взгляде на берег с самолета они напоминают гребенку). На каждом волноломе проложена бетонная дорожка метров пятьдесят длиной и пару метров шириной. Мостик подпирают обломки скал, крупные камни и валуны, наваленные как попало, хотя местами они аккуратно уложены и подогнаны друг к другу. Наглядно описал? Теперь ты представляешь себе этот бетонный мостик, перекинутый по волнам на полсотни метров?

Я шел, толкая коляску по бетонной дорожке. Сделал несколько шагов, поскользнулся и чуть не упал. Дождевая пленка, покрывшая скользкий бетон, была коварной. Тогда я поехал по дорожке как на коньках, планируя на плоских подошвах. Так с криками ликования я докатил тебя до конца волнолома.

37

Где-то на свете обязательно есть чуть более подходящий тебе человек, очень похожий на того, с которым ты действительно знаком. От этой мысли можно сойти с ума, если ее долго вынашивать. Она ставит под вопрос всю твою жизнь. Ты остервенело восстаешь против своей судьбы, против цепочки обстоятельств, определивших ту жизнь, которой ты живешь. Твой идеал существует, но он вечно недостижим. Если он и явится к тебе, то лишь затем, чтобы высмеять твое положение. И сделает это не нарочно. Ты сам признаешь в нем собственный крах. Лучше вообще с ним не встречаться. Лучше вообще ни с кем не встречаться.

Где-то складывается другая ситуация, чуть более благоприятная, чем эта, идеальная для тебя ситуация. Где-то есть подходящий для тебя мир, только ты никогда его не найдешь, а если и найдешь, будет слишком поздно.

Так я говорил себе после всего, что со мной случилось. Расставшись с Идой, я с головой ушел в учебу. Я ни с кем не общался, кроме тех, от кого зависели мои экзамены.

(Твоя мама кормит тебя грудью. Ты сосешь ее беззубыми деснами. Она становится твоей едой. Ты сосешь маму и растешь. Ты превращаешь маму в себя. Я тоже хотел бы пройти через такое переливание. Выделиться из самого себя, секретироваться и вскормить, вырастить кого-то еще, дав ему все лучшее, что у меня есть.)

А вот что мне до сих пор неприятно, так это то, что моя мать была довольна тем, как все получилось. Тем, что я в одночасье

от всего отрекся. Я ни о чем ей не рассказывал, но было прекрасно видно, что мне плохо. Я целое лето не выходил из дома.

— А что же Ида? Исчезла? — спросила мать.

— Да так, — сделал я неопределенный жест. Я ничего к этому не добавил и ни в чем не оправдывался.

Мать и не настаивала.

Вопрос был закрыт.

Мать предпочитала иметь в доме слабака, который, как выяснилось, не сумел дать бой жизни. Лишь бы удержать меня при себе на какое-то время, увидеть, как я вступлю на жизненный путь, отучусь в университете, получу диплом. Ради этого она поступилась уважением ко мне. Домашние — это те, кто любит тебя невзирая ни на что. Их любовь отличается от любви других людей именно тем, что она ни на чем не основана и не нуждается в обосновании. Только мне ни к чему любовь, которая не ставит условий. В тот раз моя мать доказала мне, что она — моя мать — человек, который, может, и презирает меня за мое поведение, но при этом продолжает любить. Если и я так поступлю, надавай мне по морде.

38

Я смотрю, как вы понимаете друг друга, ты и твоя мама. Идеальный механизм. Особенно сейчас, когда ты перенес осложнение после гриппа. Я — корова, дающая черное молоко. Я пишу слова, темные знаки на светящемся экране. Распечатываю несколько страниц, чтобы увидеть, как они выглядят на бумаге. Меняю шрифт, играю со шрифтами, рву страницы, выхожу, делаю заметки ручкой в тетрадочке, пока я на улице, пока толкаю коляску, внутри которой ты, пока выгуливаю тебя по берегу моря. Просто я боюсь забыть, о чем собирался тебе написать. Иногда бывает слишком холодно, чтобы писать ручкой. Тогда я вынимаю из перчатки большой палец и посылаю самому себе эсэмэски.

Потом прихожу домой и молочу по клавишам, зачерняя экран компьютера буква за буквой. Строчка за строчкой я гашу электронное небо рабочего стола. Я закрываю ставню, опровергая этот электронный свет. Снова задаю печать. Сосок брызжет чернилами, опрыскивает капельками лист бумаги, словно опуская на него занавес. Придет время, и ты будешь сосать молоко твоего отца.

Я снова представляю, что ты меня читаешь. Выдумываю место, в котором ты мог бы прочесть эти слова. Вот бы ты брал их с собой и читал на ходу летним утром. Вот бы они были пронизаны светом.

(Обо всем этом я уже тебе писал, я знаю. Ничего страшного, я не буду вычеркивать эти строки. Ты должен понять, что это моя неотвязная мысль, мне действительно хочется, чтобы ты так делал, для меня это очень важно.)

(По правде говоря, завести ребенка — это все равно что увидеть в собственном доме поезд. Вот как если бы вдруг рухнула стена, и прямо в гостиную въехал поезд.)

В первые дни после родов у твоей мамы было запоминающееся лицо: синие круги под глазами, кожа словно втянулась внутрь, скулы выпятились. Она всегда была немного в теле. Сейчас у нее изнуренное лицо, кажется, сквозь него просвечивает череп. На вершине ее женской энергии, на ее голове появилось это memento mori[3]. Частичка жизни (ты) отделилась от нее, теперь Сильвана выглядит иссохшей. Родив тебя, она сама немного мумифицировалась.

39

— Скажи, а вы с женой начали снова трахаться?

— Как поэтично.

— Ты находишь?

— Истинный джентльмен.

— Изволь, спрошу иначе: что, уродив дитя, уж приступили снова вы, ты вместе с донною Сильваной, к совокуплению срамных частей?

— У тебя удивительная способность марать все, к чему ты прикасаешься.

— Откровенно говоря, мне казалось, что настоящий пакостник — это ты.

— Я?

— Разве не ты пописываешь ребенку про всякие там испражнения и прочие прелести?

(К счастью, я не рассказал Тициано о моих экспериментах с подгузниками в трусах и о куске хлеба, который я съел в туалете.)

— При чем здесь это? Я описываю то, что имеет в жизни первостепенное значение.

— А что, возобновление сексуальных отношений с собственной женой не имеет первостепенного значения в жизни?

— Кто тебе сказал, что мы прекращали эти отношения?

— О, наконец-то! Кажется, мы приподнимаем завесу.

— Ну, в общем, нет, после родов у нас еще не было секса. Нужно подождать, это деликатное дело и… Слушай, а тебе-то что?

— Да так, ничего. Спросил из любопытства. Ведь это имеет первостепенное значение в жизни. Я всегда спрашивал себя, каково это — снова войти в то же отверстие, которое прошел в обратном направлении кто-то другой?

— Не "кто-то другой", а мой сын. В любом случае, я буду думать не об этом, когда…

— Не об этом? А о чем?

— Если начистоту… Я… думаю, что… Не знаю. Я думаю, что прозондирую.

— Прозондируешь? — Тициано от души рассмеялся.

— Я имел в виду…

— Я понял, ты боишься, что твой сын перепахал тебе женушку! Давай, напиши ему что-нибудь в этом роде, твоему Марио, если хватит духу. Пусть с самого начала будет ясно, что между вами стоит на кону. Марио подпортил тебе Сильванин передок!

— Хватит. Я с тобой больше не разговариваю.

— Это почему же?

— Не выношу твоей манеры выражаться. И потом, в жизни не это главное.

— Значит, отныне занятие сексом со своей женой уже не имеет значения.

— Я этого не говорил.

— Появление ребенка вобрало в себя все. Мир больше ничего не стоит.

— Да нет же.

— Люди замыкаются на себе, ни на что не обращают внимания. Становятся папочками. Фи!

— Наоборот, мне кажется, что мне будет еще больше дела до всего на свете. Я стану еще решительнее и смелее, чтобы защищать своего сына.

— Вот видишь! Только ради своего сына. С тех пор как родился Марио… Ты уже не тот, что раньше…

— Это тебя удивляет?

— Когда-то ты был свободнее. Искреннее. А сейчас находишь тысячу оправданий. Боишься собственной тени.

— На сегодня моя тень — это записки, которые я адресую своему сыну.

— Ну, не знаю.

— А ты все только портишь. — Я?

— Да, ты.

— Это как же?

— Я не могу больше писать. Уже несколько дней. Не получается. Все время думаю о тебе.

— Разве я запрещал тебе писать Марио?

— Нет, но ты заронил в мою душу сомнение. Как будто… Как будто ты тоже вошел внутрь моих записок и принес в них свой… свой свет.

— По-моему, ты делаешь мне комплимент.

— Да, но мне-то нужны сумерки.

— Какие образы!

— Что я такого сказал?

— Сумерки. Это высокопарно.

— Вот видишь? Нельзя даже необычного слова вставить, чтобы ты тут же его не поправил. Сумерки, сумерки! Что тут не так? Что плохого в слове "сумерки"? Слово как слово, из трех слогов: су-мер-ки; из семи букв: эс-у-эм-е-эр-ка-и!