Анна Майклз - Пути памяти Страница 12

– Да, немцы слонялись по площади Синтагма, жевали маслины и сплевывали косточки, а потом смотрели, как дети устраивали свалки, чтобы схватить такую косточку с земли, засунуть в рот и обсосать все, что осталось.

– Они подъезжали на грузовиках на Акрополь и снимали друг друга на память перед Парфеноном.

– Атос, они превратили наши Афины в город нищих. В 41-м, когда выпало много снега, ни у кого не было ни дров, ни угля. Люди заворачивались в одеяла и стояли на площади Омония в ожидании, что кто-то им поможет. Женщины с грудными детьми…

– Однажды немцы битком набили продуктами целый состав, чтобы отправить его в Лариссу, а один человек решил этого не допустить. Он взорвал поезд, как только тот отошел от станции. Взрывной волной апельсины и лимоны раскидало по улицам. Их чудесный аромат перемешался с запахом пороха. В лучах солнца балконы блестели капавшим лимонным соком! Потом еще несколько дней люди находили апельсины в извивах скульптурных памятников, в карманах рубашек, вывешенных сушиться. Кто-то нашел дюжину лимонов под машиной…

– Как яйца под курицей.

…А перед глазами у меня стоял отец, пожимавший руку госпоже Альперштейн, я думал о том, как они вдыхали запахи друг друга, о том, все ли туфли пахли цветами, а парики – туфлями.

– Наш сосед Алеко вернул человека к жизни посреди площади Колонаки, напоив его молоком. У него даже куска хлеба не было, чтоб с ним поделиться. Но скоро люди стали падать прямо посреди улиц, и больше уже не вставали – просто мерли от голода.

– Нам с Костасом говорили, что целые семьи, случалось, убивали за ящик смородины или мешок муки.

– Нам рассказывали, что как-то один человек стоял на закате на углу площади Омония. К нему подошел другой с коробкой в руках. «Слушай, – сказал он, – у меня совсем времени нет, тут у меня свежая баранина, но мне надо срочно ее продать – деньги нужны на билет на поезд, чтобы домой к жене вернуться». Мысль о свежей баранине… свежей баранине!.. для человека, стоявшего на углу, была просто невероятной, он думал о собственной жене, тех деликатесах, которыми они угощали гостей на свадьбе, обо всей той еде, которую они до войны считали самой обычной. Воспоминания о вкусах еды вытеснили из его головы все другие мысли, и он полез в карман. Он заплатил много – все, что имел. Баранина того стоила! Потом незнакомец быстро ушел в направлении железнодорожной станции. Человек с площади поспешил в противоположном направлении – прямо домой. «У меня для тебя сюрприз! – крикнул он жене и дал ей коробку. – Откроешь на кухне». Взволнованные, они переступили через пачку газет, и жена перерезала веревку. В коробке лежала мертвая собака.

– Атос, мы с Костасом любим тебя как брата. Ты знаешь нас много лет. Разве можно было себе представить, что мы когда-нибудь будем говорить о таких вещах?

– Когда здесь были англичане, нам удавалось кое-что доставать. Кусочек маргарина, пригоршню кофе, немного сахара, еще чего-нибудь, иногда кусок мяса!.. Но когда пришли немцы, они стали красть даже коров перед отелом, и убивали мать и теленка. Мать они съедали, а дитя выбрасывали…

Дафна кивнула в мою сторону и взяла Костаса за руку, чтобы прервать его рассказ.

– Костас, это слишком страшно.

– Мы с Костасом радостно кричали «Англичане!», когда английские бомбы падали на наши улицы, даже когда черный дым заволакивал небо над Пиреем, выли сирены и дом, казалось, ходил ходуном.

– Даже я научилась отличать их самолеты от английских. «Фокке-вульфы» пронзительно визжали. Они серебристые и пикируют как стрижи…

– И бомбы сбрасывают как дерьмо.

– Костас, – одернула его Дафна, – Яков же еще совсем ребенок.

– Он спит.

– Нет, не сплю!

– Вот видишь, Яков, Дафна не дает мне в твоем присутствии ругаться, хотя тебе довелось так много увидеть, что тебе бы тоже надо было этому научиться. Но я тебя этому учить не буду, вместо этого я расскажу тебе о том, что война даже обычного человека может превратить в поэта. В тот день, когда они изгадили город своими свастиками, я думал, что, когда солнце восходит, Парфенон облекается в плоть. А в лунном свете становится скелетом.

– Мы с Яковом вместе читали Паламаса.

– Значит, Яков, дорогой мой, ты знаешь, что Паламас – наш самый любимый поэт. Когда в самый разгар войны Паламас умер, мы пошли за другим поэтом – Сикелианосом,[58] ходившим по Афинам в долгополом черном плаще. Тысячи людей через весь город провожали тело Паламаса от церкви до могилы. На кладбище Сикелианос воскликнул, что мы должны «перетряхнуть страну криком, призывом к свободе, встряхнуть ее от края до края». Мы спели национальный гимн, и нас поддержали солдаты! Потом Дафна сказала мне…

– Никто, кроме Паламаса, не мог так ободрить и сплотить нас. Даже из могилы.

– В первые выходные после начала оккупации немцы провели в городе парад: бронемашины, знамена, колонны солдат длиной в квартал. Но грекам было приказано сидеть по домам. Нам даже смотреть на них было запрещено. Те немногие, кто мог за ними наблюдать, украдкой глядели в щели ставен, и этот сумасшедший парад шел по пустым улицам.

– А на перекрестках, в ресторанах, как дополнение к общей картине, спекулянты вытаскивали из портфелей сырую рыбу, из карманов вынимали яйца, из шляп – абрикосы, из рукавов – картофелины.

…Когда не осталось плоских камней, которые хорошо подпрыгивали, ударяясь о поверхность воды, мы уселись на берегу. Монс достал плитку шоколада. Его мама дала нам ее в тот день, когда мы пошли в кино смотреть фильм про американского ковбоя Буцки Джонаса и его белую лошадь. Мы решили сохранить шоколадку для следующего похода к реке. Под оберткой там всегда были картинки с изображениями всяких достопримечательностей. У нас уже накопилось много разных картинок – Эйфелевой башни, каких-то известных садов. В тот день нам досталась картинка Альгамбры.[59] Мы сложили ее ровно пополам и, как всегда, разорвали надвое – половину оставил себе Монс, а другую – я. Мы так поступали со всеми картинками, уверенные в том, что, когда вырастем и вместе откроем дело, сможем соединить их и повесить на стену – его половину мира и мою половину, по честному разделенные ровно посредине.

– Ночь накануне ухода немцев из Афин пришлась на среду 11 октября. До нас с Дафной доносился какой-то странный слабый звук, как шелест легкого ветерка. Я вышел на улицу. Воздух трепетал, как будто его разгоняли взмахи тысяч крыльев. Улицы были пустынны. Тогда я посмотрел наверх. Высоко над головой – на балконах и крышах – стояли люди и тихо между собой переговаривались, обсуждая предстоящее событие. Город, который еще совсем недавно казался тюрьмой, теперь напоминал наполненную шепотом спальню. А еще во тьме слышался звон стекла – стаканов, наполненных тем, что у кого оставалось, и «ямас, ямас» – тостами за здоровье, шелестевшими в ночи, как порывы ветра.

– Потом – перед декемврианой – декабрьскими событиями,[60] до нас стали доходить слухи о том, что делалось в других местах…

– Сестра Дафны из Хани прислала письмо, в котором писала: «Посреди пустого распаханного поля кто-то ставил щиты с надписью: "Здесь стоял Канданос", "Здесь стоял Скинес". Это все, что осталось от сел и деревень».

– Мы с Яковом тоже видели надписи с названиями сожженных деревень. По всему Пелопоннесу.

– Говорят, они уничтожили больше тысячи сел.

– Мы были с Яковом в Калаврите. Туристов надо посылать в сожженные города и деревни. Такие у нас теперь исторические достопримечательности. Пусть туристы поглядят на руины наших дней.

– А здесь люди выстаивали долгие очереди, чтоб похоронить своих мертвых. Мусорщики собирали трупы на улицах. Все боялись эпидемии малярии. Мы не раз слышали, как дети пели песню немецких солдат: «Когда звенят цикады, хватай желтую таблетку…»

– «Храмы переполняли пришедшие проститься с покойными».

– Ты хорошо учил Якова, Атос. Помнишь, мой милый, откуда эта строка?

– Из Овидия?

– Отлично. А помнишь, что там дальше сказано? Ну-ка подожди, я сейчас гляну.

Костас раскрыл книгу и прочел вслух:

В то время везде вокруг меня лежали трупы,И не хоронили их по заведенным обрядам:Храмы переполняли пришедшие проститься с покойными……и никого не осталосьОплакивать свои потери: неоплаканными остались души женщин,Невест, юношей и стариков – все исчезлиВ слепой ярости ветра… [61]

Воцарилось затянувшееся молчание. Атос скрестил ноги и ударил по столу кулаком так, что тарелки подпрыгнули. Костас в волнении провел рукой по длинным седым волосам и склонился над низким столиком, глядя Атосу прямо в глаза.