Алексей Рачунь - Перегной Страница 12

Так как других людей поблизости не было, да и вряд ли могло быть, я решил попытать удачу на них. Будучи взращенным в рабочем районе городка Кумарино, аки дивный цветок на навозной куче, я знал с детства, что у подобных особей, с их нехитрыми культурным багажом, есть целое мировоззрение, не позволяющее им считать за равного человека, о чем либо их просящего. У них от этого резко возрастает, буквально с нуля, чувство собственного достоинства и ты оказываешься «по жизни последний лох», годный лишь на разводку побухать, с обещанием тебе последующих после «за знакомство» всевозможных благ.

Посему устроился я напротив них, на другой стороне дороги, в такой же, приличествующей месту позе сушеного орла и независимо закурил ни на кого не глядя.

Этого мозг окаменелостей не мог долго выдержать. Это было слишком нагло для них. В практически священном месте, где от веку сидели они втроем на корточках, и время текло мимо них, и они текли вместе со временем в лету, как с неба свалился человек и  абсолютно  наглым образом не ставит никого  ни во что.

Ладно бы он сидел где нибудь  в другом месте. Но здесь,  на глазах у местных истуканов, практически в центре их капища… Это было возмутительно.  Чужаку немедля следовало указать на дверь. Но опять же чужак уселся так нагло и независимо,  что по—видимому имел на это все права. Это настораживало окаменелостей. В то же время навеки заведенный распорядок рушился и надо было что—то делать.

Титаническая работа мысли отражалась на челе каждого из изваяний. При этом,  каждый даже не взглянул на другого и не произнес ни слова. Возможно, они понимали друг друга телепатически. А я все сидел на корточках, склонив голову и меланхолично пускал длинную, до земли слюну.

Наконец один из истуканов решился. Он нехотя встал, щелкнув затекшими коленями, также нехотя пощелкал костяшками пальцев, мотнул головой — один раз к левому плечу, другой к правому, по полублатному передернул плечами и двинул через дорогу, нещадно загребая  шлепанцами  пыль.

— Дай закурить — лениво произнес он, остановившись передо мной вплотную и глядя сверху вниз.

Я посмотрел на него. Опустил голову и еще раз пустил на землю длинную слюну. Дождался пока один её край достигнет земли, а другой оторвется от губы и только после этого достал сигареты. Пачку я держал на уровне груди, так, чтобы истукану пришлось нагнуться.

Через десять минут подошел второй и процедура повторилась. Остался один и он, тот кто подойдет самым последним, по заведенному в таких местах этикету и окажется самым авторитетным. Самым могущественным богом в пантеоне этих местных идолов.

Пауза с его явлением пришельцу затягивалась и у меня изрядно затекли ноги. Наконец явился и он. Причем подымаясь с корточек и выполняя тот же ритуал с пощелкиванием пальцами и молодецкой поводкой плеч, он еще и вынул из кармана матерчатую кепку — «пенсионерку», выбил из неё о колено пыль и нахлобучил на голову с такой обстоятельностью, будто это был отличительный признак вожака стаи, статусная вещь. Впрочем так оно и было.

В этот раз, на дежурное «дай сигарету» я соизволил ответить — возьми.  Пачку я выставил не перед собой, а положил рядом на землю, приглашая  этим жестом  сесть, пользоваться сигаретами в пачке без счета и выражая готовность начать разговор.

Истукан оценил такое обращение и уважительно присел рядом. 

6.

Когда первая порция портвейна выпалила прямой наводкой по печени, Главокаменелость решил, что пора уже и познакомиться. Он вытер ладонь о штаны и протянул её мне, при этом благородно кивнув подбородком.

— ВиктОр! А эти гандошеки  мои кореша. — Добавил он завершая церемонию вручения верительных грамот.

— Угу, ты гандон и я гандон. А он Виконт Де Бражелон — съязвил я.

— Че? Тоже Витька что ли? — не понял меня ВиктОр и вдруг резко бросился в объятья.

— Пацаны, тёзка! Тезка это мой, бля буду! — орал он, тряся меня за плечи и оглядываясь на других истуканов.

Прооравшись, он принял серьёзный вид, прочистил горло, как перед докладом с трибуны и весомо заявил, обращаясь скорее в пустоту, чем к окаменелостям.

— Знащтак, Витек мой тезка и космический братан. Кто его обидит, тому два здоровья мало будет. 

Закончив спич, он опять засуетился вокруг бутылок и пластиковых стаканчиков. — Ну, за знакомство, повторить надо, между первой и второй как грицца…

Еще через час,  узнав друг о друге все, что каждый счел нужным сообщить, мы входили в Штырин с той удалью и бесшабашностью, с которой гуляют завоеватели в первые три дня в захваченном городе.

Мы шли вчетвером в обнимку — я с Виктором в середине, окаменелости по краям, размахивая зажатыми в свободных руках ополовиненными бутылками портвейна и во всю голосили.

— «Муси—муси—куси—пуси, миленький мой, я гааррю, я вся во вкусе рряадом с тобой….» — летело на манер шансоновских заунывных песен над окрестными невысокими взгорьями и ветшавшими улочками.  И никто не смог бы догадаться, что один из подгулявшей компании, не местный алкаш и бездельник, а Марат Галеев — опасный преступник и беглец. Для пущей убедительности на голове у меня восседала ВиктОрова «пенсионерка», а моя рубашка—поло была снята, скручена жгутом и переброшена через плечо.

Мы шествовали прямо по проезжей части, продвигаясь вперед диагонально, от левой обочины к правой и наоборот и над нами неслось: «Йя как бабочка поррхайю и все без прраблемм, я прроста тебя съем». Случайные машины привычно объезжали нас и мне подумалось, что вот это наше шествие по забытому богом сонному Штырину, в отличие от надуманных содомитских парадов и есть истинное проявление свободы, которое, к тому же, никому не придет в голову давить и запрещать.

Потом  мы опять пили портвейн на берегу  речушки. Окаменелости опять каменели и восставали, купались и вечер уже вовсю захватывал пространства,  волоча в арьергарде обозы с прохладой. Пора уже было задумываться и о ночлеге.

— ВиктОр — ткнул я в бок норовящего заснуть  приятеля. — Ты мне братан?

— Братан!

— Космический?

— Ксмисский. — утвердительно головой мотнул Виктор — Я тя знаш как люблю? Дай я тебя поцелую.

— Мне бы переночевать где—то, Виктор.

— Какие проблемы, братан?! — С вызовом забубнил Виктор. — Ночуй у меня. Щяс еще портвейна возьмем и пойдем ко мне. Баба моя знаешь как рада будет.

Перспектива ВиктОровой бабы меня совсем не устраивала.

После долгих препирательств и занудных объяснений Виктора, что — «Моя баба тебя знаш как уважает, я тебя знаш как люблю…»—  я все—таки сумел донести до него мысль, что хотел бы на пару дней снять отдельный угол. 

Виктор начал соображать и действовать. Остальные окаменелости к тому времени откололись, размоловшись от жары и вина в щебенку и уныло валялись в прибрежных кустах, как необходимая, вечерняя деталь пейзажа.

Я заставил Виктора выкупаться и прийти в чувство,  и сам выкупался в теплой как кисель, чистой речке.

— Пошли, — Виктор устремился, как Суворов в Альпы, на береговую кручу, — есть, это, один кандидат, Юрыч. Он это, ну того, — Виктор щелкнул себя по кадыку, — заложить любит, но мужик хороший, тихий. У него это, квартира двухкомнатная, от мамки осталась, матушка—то сама преставилась, а он живет. Его и дома—то никогда не бывает почти, все на рыбалке. Он, это, Юрыч—то, он кузнец, и его по вредности рано на пенсию это… Ну а ему фигли делать на пенсии—то это, в писят лет… Он это, с детства чудной, природу любит, дак он это, на рыбалке это, постоянно.

Так, по пути, Виктор мне рассказал нехитрую историю неведомого Юрыча, к которому он планировал меня подселить. Правда неизвестно было, как к подселению отнесется сам Юрыч, но Виктор заверил что «все будет чики—пуки». А для облегчения дипмиссии заставил купить два сифона портвейна, бутылку водки, несколько плавленых сырков  и бычки в томате.

— Вот, Юрыч, знакомся, это Витек, мой братан космический и хороший парень — Представил меня Виктор. 

Юрыч сидел за дворовым, для забивания «козла», столиком. Это был изрядно поддатый крепкий и мрачный дядька в обвислых трениках, шерстяной толстовке с надписью «Олимпиада 80» и кожаных тапочках.

— Юрий, —   он протянул мне широкую ладонь.  На  двух  её пальцах отсутствовало по фаланге.

— Витя, — ответил я и хотел начать разговор о съеме жилья, но ВиктОр величественным жестом остановил меня, споро разлил по пластиковым стаканчикам водку, ободрал, кое—как, фольгу с плавленого сырка и сказал: сперва за знакомство.