Флэнн О'Брайен - Третий полицейский Страница 12

неуловимым разногласием в сочетании или пропорциях, казалось, создавали весьма тревожное впечатление, почти слагающееся в нечто монструозное. Руки у него были красные, распухшие и непомерно большие, и одна из них была, по-видимому, наполовину у него во рту, а сам он таращился в зеркало.

— Все дело в зубах, — услышал я, как он сказал рассеянно и вполголоса. Голос у него был тяжелый и слегка приглушенный, он напомнил мне толстое стеганое зимнее одеяло. Должно быть, я произвел какой-нибудь звук у двери, или, может быть, он увидел мое отражение в стекле, но только он медленно повернулся кругом, перенося свой вес с неторопливым и тяжелым величием, в то время как пальцы его продолжали работать над зубами; пока он поворачивался, я услышал, как он пробормотал себе под нос: — Почти все болезни от зубов.

Его лицо меня еще раз удивило. Оно было непомерно толстое, красное, широко распространенное и сидело прямо на шее гимнастерки с неуклюжей тяжестью, напоминающей мешок муки. Нижняя его часть таилась под яростно рыжими усами, бьющими из кожи далеко в воздух, как антенны какого-то необычного животного. Щеки у него были красные и жирные, глаза же — почти невидимые, спрятанные сверху заслоном пучковатых бровей, а снизу — толстыми воланами кожи. Он тяжеловесно подходил ко внутренней стороне стойки, а я робко приближался от дверей, пока мы не оказались лицом к лицу. — Насчет велосипеда? — спросил он. Когда я столкнулся с выражением его лица, оно оказалось неожиданно ободряющим. У него было тучное лицо, далекое от красоты, но он как-то умело перестроил разнообразные его неприятные черты, так что они выразили мне добрый нрав, вежливость и бесконечное терпение. Спереди на его остроконечной форменной фуражке была важного вида кокарда, а над ней золотыми буквами стояло слово СЕРЖАНТ. Это был сержант Плак собственной персоной.

— Нет, — ответил я, протянув руку вперед, чтобы опереться на прилавок. Сержант скептически посмотрел на меня.

— Вы уверены? — спросил он.

— Убежден.

— И не насчет мотовелосипеда?

— Нет.

— С верхними клапанами и динамо для фары? Или с гоночным рулем?

— Нет.

— При такой событийной обстоятельности о мопеде речи быть не может, — сказал он.

С удивленным и озадаченным видом он налег боком на стойку, опершись на нее левым локтем, вставил костяшки правой руки меж желтых зубов и поднял на лбу три громадных морщины замешательства. Тогда я решил, что он простак и мне будет нетрудно обойтись с ним, как заблагорассудится, и вызнать, что произошло с черным ящиком. Я не совсем понял, в чем была причина вопроса о велосипеде, но решил на все отвечать осторожно, тянуть резину и во всех моих отношениях с ним проявлять коварство. Он рассеянно отошел, вернулся и вручил мне пачку разноцветных бумажек вроде анкет для подачи заявления на бычью лицензию, собачью лицензию и тому подобное.

— Вам не помешает заполнить эти анкеты, — сказал он. — Скажите мне на такой вопрос, — продолжил он, — не правда ли, вы странствующий зубной врач и приехали на трехколесном велосипеде?

— Не правда, — ответил я.

— На патентованном тандеме? — Нет.

— Зубные врачи — непредсказуемый круг людей, — сказал он. — Вы ведь не хотите сказать, что у вас была трехколеска или модель с большим передним и маленьким задним колесом?

— Не хочу, — ответил я ровно. Он устремил на меня долгий ищущий взгляд, как бы стараясь увидеть, принимать ли всерьез все мною сообщаемое, и вновь наморщил чело.

— Тогда, может быть, вы вовсе не зубной врач, — сказал он, — а всего-навсего явились за собачьей лицензией или за бумагами на быка?

— Я не говорил, что я зубной врач, — сказал я резко, — и ровно ничего не говорил о быке.

Сержант посмотрел на меня недоверчиво.

— Это огромная удивительность, — сказал он, — очень трудный экземпляр из жанра головоломок, сопелка.

Он уселся поближе к горящему торфу и принялся зубарить свои костяшки, бросая на меня острые взгляды из-под кустистых бровей. Будь у меня рога на голове или хвост сзади, и то он не мог бы смотреть на меня с большим интересом. Я не изъявлял готовности повести куда-нибудь направление разговора, и пять минут стояла полная тишина. Затем выражение его лица смягчилось, и он вновь заговорил со мной.

— Какое у вас местоимение? — осведомился он.

— У меня нет местоимения, — ответил я, надеясь, что понимаю смысл его слов.

— Каков ваш зубец?

— Мой зубец?

— Ваше имя существительное?

— Этого тоже у меня нет.

Мой ответ вновь удивил его, но при этом, казалось, и обрадовал. Он поднял широкие брови и изменил лицо в нечто описуемое как улыбка Он вернулся к стойке, протянул свою огромную руку, взял мою в нее и горячо потряс ее.

— И ни фамилии, ни малейшего понятия о вашем оригинальном первоисточнике?

— Никакого.

— Вот елки-палки!

Синьор Бари, выдающийся одноногий тенор!

— Во имя святых американо-ирландских сил, — сказал он опять, — во имя папаши небесного! Вот — как умру похороните на Кентукки милом!

Он тогда отступил от стойки на свой стул у огня и тихо сел, задумчиво согнувшись, как будто рассматривая один за другим прошедшие годы, хранимые у него в памяти.

— Когда-то я был знаком с длинным мужчиной, — сказал он мне наконец, — у него тоже не было фамилии, так что вы наверняка его сынок и наследник его недействительности и всех его ничто. В каком виде сегодня папка и где он?

Не так уж, подумал я, неразумно, чтобы у

сына человека, не имевшего фамилии, тоже не было имени, и все же было ясно, что сержант меня путает с кем-то другим. Это было не вредно, и я решил его поощрить. Я находил желательным, чтобы он ничего обо мне не знал, а еще лучше было бы, если бы он знал несколько совершенно неверных сведений. Это поможет мне использовать его в своих целях и в конечном итоге разыскать черный ящик.

— Он уехал в Америку, — ответил я.

— Вот ведь куда, — ответил сержант. — Что вы говорите? Он был прекрасный семьянин. Последний раз, когда я его допрашивал — дело шло о пропаже насоса, — у него была жена и десять сынков, и в то время жена опять была у него на поздней стадии полового развития.

— Это был я, — сказал я, улыбаясь.

— Это были вы, — согласился он. — Как поживают десять могучих сынов?

— Все уехали в Америку.

— Эта страна — великая головоломка, — сказал сержант, — очень широкая территория, пространство, населенное черными мужчинами и чужими людьми. Мне говорили, что в тех местах очень любят перестрелки.

— Земля специфическая, — сказал я.

Тут у двери раздались шаги, и тяжелый полицейский прошагал вовнутрь помещения, неся маленький констебльский фонарик. У него было темное еврейское лицо и крючковатый нос и масса черных вьющихся волос. Он был чернощек и синещек, и похоже было, что он бреется по два раза на дню. У него были белые эмалированные зубы, в два ряда расставленные в интерьере его рта, и, когда он улыбался, зрелище было приятное, напоминающее глубину опрятного деревенского комода. Подобно сержанту, он был тяжел плотью и огромен телом, но лицо его выглядело не в пример умнее. Оно было неожиданно худощаво, и глаза на нем были проницательные и наблюдательные. Если смотреть только на лицо, он был больше похож на поэта, чем на полицейского, но в остальном его тело выглядело как угодно, только не поэтично.

— Полицейский Мак-Кружкин, — сказал сержант Плак.

Полицейский Мак-Кружкин поставил фонарик на стол, пожал мне руку и очень серьезно со мной поздоровался. Голос у него был высокий, почти женский, и говорил он с деликатными, тщательными интонациями. Потом он поставил фонарик на стойку и смерил взглядом нас обоих.

— Насчет велосипеда? — спросил он.

— Нет, — сказал сержант. — Это частное лицо утверждает, что оно въехало на территорию города не на велосипеде. У него нет никакого имени собственного. Его папа в далекой Амэрикай.

— В которой из двух Амэрикай? — спросил Мак-Кружкин.

— Соединенные Штанции, — сказал сержант.

— Наверно, успел разбогатеть, раз он в тех местах, — сказал Мак-Кружкин, — потому что там ведь доллары, доллары, и баксы, и слитки в земле, и сколько угодно рэкетов, и игр в гольф, и музыкальных инструментов. Кроме того, по

всем рассказам, страна эта обладает даром свободы.

— Вход свободный, все даром, — сказал сержант. — Скажи мне вот что, — обратился он к полицейскому, — ты сегодня снял какие-нибудь показания?

— Снял, — сказал Мак-Кружкин.

— Будь молодцом, достань-ка свою черную книжечку и расскажи мне, что там было, — сказал сержант. — Передай мне общее содержание, дабы я увидел, что я увижу, — добавил он.

Мак-Кружкин выудил из нагрудного кармана маленькую черную записную книжку.