Алексей Никитин - Истеми Страница 12

Давно не сходились мы с Синевусовым вот так — тет-а-тет, за одним столом. И то, что это не стол с бумагами и казенным письменным прибором в его бывшем кабинете на Владимирской, а обыкновенный, наскоро протёртый столик в небольшой подольской наливайке с парой пива и фисташками в щербатом серовато-синем блюдце, — дела не меняло. Не меняло ничего и то, что теперь перед нами стояли общие задачи, и нам предстояло решать их вместе. Он был собой, я — собой, нас снова разделяли стол и кое-какие вопросы, оставшиеся без ответов двадцать лет назад.

В «Рабле» Синевусов молчал. Слушал Курочкина, молчал и ел.

— Зачем ты его вытащил? — спросил я Юрку уже в машине. — А если уж позвал этого, то и остальных надо было звать. Генерала, твоего Рыскалова и прочих…

— Надо было, конечно, — неожиданно согласился Курочкин. — Да где ж их взять?

— Там же, где и Синевусова.

Курочкин покачал головой.

— Рыскалов разбился на машине в 93-м, я это знаю точно. Шеф их вышел в отставку в конце восьмидесятых и вскоре дал дуба. Из трех оставшихся оперов, двоих перевели отсюда ещё при Союзе: одного — в Мурманск, другого — в Киргизию. Оба сейчас на пенсии, я узнавал. Пятый уволился из конторы, попытался сколотить бригаду, какое-то время держал в городе два рынка и контролировал сеть заправок, но продержался недолго — свои завалили. Жесткий бизнес.

— Еще бы, — согласился я. — А быстро ты собрал информацию.

— С ними все просто. Люди системы. С остальными — сложнее.

— А Синевусов?..

— Что Синевусов? Ты же его только что видел.

— Чем он теперь занимается?

— Не знаю, — пожал плечами Курочкин. — Спроси у него.

— Не знаешь? — не поверил я.

— Ну, по мелочам что-то. Он ведь тоже пенсионер. Что ж ты хочешь — двадцать лет прошло.

— Но из безопасности он ушел давно. Лет десять уже, не меньше? — переспросил я.

— Да… Была там какая-то история. А тебе откуда известно?

— Неважно, — отомстил я Курочкину за его «не знаю». Курочкин шевельнул бровями и скорчил безразличную рожу, но было видно, что это ему не понравилось. Не понравилось и то, что мне известны какие-то подробности биографии Синевусова, и то, что я не говорю, откуда я их знаю. На самом-то деле, ну о чем я мог ему рассказать? Как решил когда-то выпить чаю с булочками? Смешно.

Разделавшись на следующий день с Малкиным и отвоевав две недели свободы, я договорился встретиться с Синевусовым. Две недели — большой срок. За это время можно встретиться с Мишкой Рейнгартеном и Канюкой, узнать все, чего мы еще не знаем о Коростышевском, и снова убедиться, что никто из нас ни к ультиматуму, ни к пропавшим деньгам отношения не имеет.

— Достоевское местечко, — я кивнул в сторону зала. Ничего достоевского в нем не было, обыкновенный ганделык, в меру грязный и не в меру прокуренный. Прибежище местной пьяни и торговцев с Житнего рынка.

Синевусов оглядел зал, задержав ненадолго взгляд на компании молодежи, видимо студентов, и пожал плечами: «Не люблю Достоевского».

Я промолчал, дав ему время разгрызть один за другим пару орешков и отхлебнуть пива.

— Достоевский слабак. Слабак и трус, — продолжил, наконец, Синевусов. — Гениальный трус. Он открывал такие темы, такие глубины, что дух захватывало. И что же дальше? Ничего. Осторожно обходил их стороной. По краю, по краю, тихо-тихо, чтобы, не дай Бог, не оступиться.

— Например?

— Смердяков тебе не пример? Ну, скажи, где это видано, чтоб смердяковы вешались? Вешаются карамазовы, а смердяковы живут долго и счастливо. Потому что правила, по которым существует наш мир, написаны и утверждены смердяковыми. Это карамазовым в нём тесно и душно, а смердяковым комфортно. Ты помнишь, как он сделал Ивана и подставил Дмитрия? Мастерски! Мастерски! И чтобы такой человек из-за какой-то ерунды в петлю полез?

— Ну, не совсем ерунды…

— Для всех! Для всех кроме него — не ерунды. Но ему, и вправду, все позволено, вот в чем соль! — Синевусов внимательно и жестко посмотрел мне в глаза. — Не понимаешь?

— Кто же ему позволил? — поежился я под его взглядом.

— Не понимаешь… — Его взгляд стал мягче, морщины сперва разгладились, а потом сложились в улыбку. Спокойную и ясную. — Он себе все позволил сам. Он для себя высший авторитет. Других нет. Понимаешь? А Достоевский его взял и повесил. И почему? — вдруг оглушительно расхохотался Синевусов. — Потому что какой-то Иван Карамазов отказался от своих слов? Да что слова?! Слова — ветер, дунул и пропал. И чтобы Смердяков из-за этого повесился, жизнь отдал. Да он рубля рваного просто так не отдаст, а тут… Какой же он психолог после этого, твой Достоевский, какой он?.. — Не закончив, Синевусов презрительно махнул рукой в пространство и потянулся к пиву. — Слабак…

Он говорил уверенно и твердо, и я видел, что все сказанное давно и основательно им продумано. В его словах была правда, но правда нашего времени, не верящего никому и ни во что. Хотя, кто сказал, что время Достоевского было другим?

— Смотри, — вдруг шепотом сказал мне Синевусов, отставил пиво и указал глазами в сторону студентов.

Студенты сидели большой компаний, сдвинув два стола. Пили они, по большей части, пиво и что-то негромко обсуждали. Со временем, как это часто бывает, общий разговор у них расклеился, а компания разбилась на несколько небольших групп по интересам. И все это не стоило бы внимания, когда бы не крутился при них невысокий и суетливый человек с внешностью стареющего Мефистофеля. В нем с полувзгляда узнавался иностранец. Мефистофель подсаживался то к одной группе студентов, то к другой, постоянно с кем-то заговаривал, что-то спрашивал и тут же делал быстрые пометки в блокноте.

— Видел? — так же шепотом спросил Синевусов. — Их тут сотни. Я одно время при фонде Сороса состоял. Насмотрелся.

— Подожди, — не понял я. — Ты о чем?

— О шпионе. Давно не встречал таких колоритных экземпляров. Посмотри, будто с плаката сошел.

Только что напротив меня сидел доморощенный ницшеанец, читатель и толкователь русской классики, пенсионер, отставной козы барабанщик, но вот мелькнула дичь, и охотничий инстинкт мгновенно прорвал в нем все барьеры. Яд мелкими каплями выступил у Синевусова на щеках.

Мефистофель, не подозревая, что хищник затаился рядом, о чем-то беспечно болтал со студентами. Неправдоподобно и нелепо смотрелся он в этом зале.

— Но зачем ему нужны студенты?

Синевусов оторвал взгляд от Мефистофеля и посмотрел на меня. Я задал всего один вполне нейтральный вопрос. Но череда других вопросов, хоть они и не прозвучали, угадывалась, видимо, без труда. Я вдруг увидел в нем старого параноика, свихнувшегося на шпионах, готового скоблить любого иностранца до тех пор, пока под смугловатой от искусственного загара кожей не проявится хищный оскал мировой закулисы. И он это понял.

— Студенты? — переспросил Синевусов.

— Да. Что он может у них узнать?

— Это не студенты. Это журналисты. Я знаю тут, по меньшей мере, троих. Не звезды, но и не самая шпана. Не представляю, какого черта они делают на этой помойке.

— Козу водят.

— И я догадываюсь, кто эта коза, — хмуро хмыкнул Синевусов. — Слушай, Давыдов, может я и похож на неизлечимого маньяка, но все-таки меня чему-то учили, это раз, а два — я уже давно не на службе, поэтому шпионские дела меня не касаются. Но если я вижу то, что вижу, что ж мне теперь, глазам своим не верить? Киев превратили в шпионский центр. Тут все работают против России: и французы, и англичане, и немцы, и поляки. О ЦРУ я вообще молчу. Одни только китайцы тихонько воруют местные технологии и больше ничем не интересуются. Пока не интересуются.

— Ну, этот-то на китайца не больно похож.

— А-а, шелупонь международная. Собирает слухи, сплетни, ищет компромат. Какой угодно на кого угодно. Как, кстати, и мы с тобой, — неожиданно уколол он. — Бери ручку, записывай.

Синевусов достал из кармана куртки записную книжку и прочитал:

Рейнгартен Михаил Александрович, 1966 года рождения. Лечебно-диагностический и научно-педагогическй психиатрический центр…

— Что это? — не понял я.

— Улица Фрунзе, 103.

— Ничего себе… Научно-педагогический…

— Четвертое отделение. Поедешь?

— Завтра съезжу.

— Давай-давай. Завтра у них как раз не приемный день.

— А когда приемный.

— Сегодня.

— Значит, поеду прямо сейчас. Ты тоже?

Синевусов зажмурил левый глаз, цыкнул зубом и покачал головой.

— Твой же приятель. Вы сто лет не виделись, вот и навести его. А я что там забыл?

— Я напомню, что ты забыл, — кивнул ему я и встал из-за стола. — А то память у вас совсем короткая стала. Загнали человека на пятнадцать лет в психушку, считай, убили. И никто ничего помнить не желает. Пенсионеры…

На улице начинало темнеть, в черно-коричневой грязи, затопившей выбоины тротуара, плавал лед. По Верхнему Валу мимо меня сплошной чередой медленно и угрюмо ползли машины.