Альберто Бевилакуа - Скандальная молодость Страница 12

Фламандец брал Дзелию с собой, когда ходил к дзанам. Дожидаясь его, сидя перед дверями, за которыми скрывался ад, она училась узнавать Путанов; у каждого была своя манера выходить и уходить, причесываться или вдевать цветок в петлицу, обнюхивать лацканы пиджака или руки, устало потирать лицо, поворачиваться к ней спиной, чтобы помочиться на стену; некоторые насвистывали или напевали арии из опер. По большей части люди пожилые, они были похожи на аграриев и, замечая ее, сдвигали шляпу на глаза.

Фламандец приказал, чтобы она оставалась на гумне. Но Дзелия пошла на кухню, где на полу сидели дети, которые посмотрели на нее, но ничего не сказали; у одного из них была кровавая ссадина на лбу. Кто бы ни управлял этой вселенной пепла, Бог или Био, она его прокляла. Это было первое проклятие в ее жизни, а сверху доносились голоса Мала Лизандры и Фламандца, первый звучал приглушенно, второй — властно. Непристойности сменялись неожиданным молчанием.

Дзелия поднялась наверх. Через приоткрытую дверь она увидела башмаки Фламандца, белые от песка. Жалюзи не могли справиться с солнцем, которое, казалось, умножало предметы, создавая впечатление, что вещей в комнате гораздо больше, чем на самом деле; платье женщины было брошено прямо на абажур оставленной зажженной лампы, и там же, на столике, лежали красная шаль и широкополая шляпа. В отличие от всего остального, они создавали ощущение элегантности.

Она решилась посмотреть на нее. Безо всякого страха.

Через плечо Фламандца, который не заметил присутствия Дзелии, она увидела запрокинутую голову Мала Лизандры. Женщина, в свою очередь, смотрела на нее, свесив с кровати обнаженную левую руку и ногу, обнаруживая полное равнодушие к мужчине; казалось, они стоят на разных берегах реки, разделенные чем-то эфемерным, непреодолимым.

И был только этот бесконечно долгий взгляд.

Дзелия спрашивала себя, кому же принадлежат светлые глаза, не имеющие возраста, взгляд которых поразил ее с такой силой: Матери Лизандре или Зверю Лизандре? Но не могла ответить. Выражение лица женщины менялось чрезвычайно быстро, и она прочла в нем недоверие и сарказм, стремление защититься, грусть, словно та ждала помощи; в очертаниях широкого лба, тонкого, изящного носа, полных губ угадывалось одиночество. Это было лицо, отмеченное той скрытой красотой, которая позволяет предполагать множество любовных историй.

Не существует ничего, о чем ты могла бы судить, и ничего, что ты могла бы решать, — казалось, говорила она с насмешливой улыбкой тех, кто даже смерть принимает равнодушно. И жалость, которую мы испытываем друг к другу, есть не что иное, как высшее выражение иронии.

Эта дружба продлилась до осени.

В Фосса Болоньина заканчивался сезон праздников. Они увидели процессию, которая несла освещенное распятие и возвещала наступление ночи народного гулянья. Юноши радостно улыбались, одна из девушек была одета императрицей.

Фламандец посмотрел на Дзелию и спросил себя: почему я это делаю?

С самого начала река разбушевалась от Горго до Мирасоле, и им пришлось пробиваться вперед, рискуя погибнуть либо в водоворотах, которые то исчезали, то неожиданно возникали вновь, уже на другом месте, либо в смерчах, взмывавших в небо, словно тысячи дельфинов; они шли и шли сквозь синие и зеленые сполохи, привязав к верхушкам посохов белые тряпки, чтобы кто-нибудь заметил их в этой буре. Наконец они добрались до водоемов, которые, казалось, высохли за ночь, и увязли в грудах погибших рыб.

Но сейчас был ясный вечер, и вода шла из Боскины, как прежде, возвращая к жизни каждую отмель. На каком-то суденышке солдаты, чьи мундиры едва можно было различить на фоне заката, торжественно поднимали флаг.

«Кто-то, после стольких усилий, победил, — подумал Фламандец. — Блажен, кто рождается победителем». Песок, коркой застывший на лице, сделал его неузнаваемым; ноги были, как ватные, и он с трудом вставал с камней, чтобы продолжить путь.

«Почему я это делаю, если это бессмысленно?»

Дзелия вошла в тихую заводь и вымылась. Фламандец не сводил с нее глаз, пока она не вытерлась и не оделась.

«Почему, если мне хочется, чтобы у нее осталось хорошее воспоминание обо мне?»

В «Траттории Ченси» они поужинали во дворе, под виселицей, с которой свисало чучело комиссара полиции Сквери. Шло веселое застолье лодочников, которых называли Болоньинские Выдумщики из-за постоянной готовности устроить какой-нибудь озорной розыгрыш; и сами дома Фоссы, с зажженными на гумнах огнями, аляповато раскрашенными фасадами, похожими друг на друга, как в сказке, — где по случаю праздника подновляли над дверями конюшен аллегорические изображения Любви, Смерти и Святого Георгия, отправляющегося на войну с турками, которые никогда, даже в самом далеком прошлом, не ступали на эту землю — казались созданием некоего чудаковатого гения, чей дух все еще витал в воздухе, пропитанном ароматом шиповника и наполненном стаями черноголовых чеканов.

— Это самая странная деревня из всех, где я бывал, — признался Фламандец, жалея, что не может вести себя так же беззаботно, как все остальные.

Когда они вышли, люди танцевали на террасе. Фламандец не умел танцевать и чувствовал себя неловко. Дзелия показала ему несколько движений. Он видел, как девушки позволяли мужчинам самого разного возраста и облика увлекать себя в темноту защитных кольцевых дамб. Сейчас, повторял он себе неохотно, сейчас я это сделаю, закончу танец и потом тоже уведу ее туда.

Он все откладывал и откладывал и в конце концов дождался, что, кроме них, на террасе не осталось никого.

— Это моя дочь, — солгал он оркестрантам, клюющим носом над инструментами.

Они в последний раз удалились в те места, напоминавшие ему образ других, которые тайно жили в нем и в которые он собирался вернуться. Насмешливое беспокойство, неумолимый вестник новых ошибок и прегрешений, сжимало ему желудок. Даже возвращение — что подтверждали образы, в которых это чувство воплощалось, — оказывалось одной из его пантагрюэлевских клоунад; и вся его дальнейшая жизнь в еще большей степени будет всего лишь приложением к некоему безымянному отрезку времени.

Но он сказал себе, что, подобно героям песен этой земли, он, продолжая идти вперед, найдет Прорицателя, способного заставить его исчезнуть или погрузиться в лоно Маэстры Компары — великого зверя, уснувшего навечно.

Камни буквально раскалились от солнца, и Дзелии казалось, что она идет по змеиным гнездам. Один раз на камне остался отпечаток ободранной до крови ступни. И еще раз ее кровь обагрила камни, когда Фламандец изнасиловал ее, ни разу не взглянув ей в глаза.

Потом она увидела его посередине отмели, какое-то время он наблюдал за восходом солнца, и вдруг снова поднялся на плотину. Железная дорога проходила за дюнами, поэтому товарный поезд — черные вагоны без дверей, горящие огни — появился неожиданно; он летел над песчаной равниной, излучая слабое сияние.

Ухватившись одной рукой за поручень, Фламандец вскочил в уносящийся прочь вагон. Он уже начал забывать…

Это время осталось у нее в памяти как время противоречий и завершилось зимой, в течение которой не произошло ничего.

Действительно, то была самая спокойная из всех зим.

Пойменные земли покрылись снегом. Из мелководий и родников появились ледяные создания, которых лодочники тут же наградили именами. Среди них были и угри, и светящиеся водяные травы, закованные в ледяную оболочку, которую приходилось разбивать пешней. Люди наблюдали, как чайки садятся на болотистые заводи и их крылья покрываются ледяной корочкой, а сами они судорожно разевают клювы, чтобы восстановить дыхание, сбитое в полете от тяжких усилий, потраченных на сопротивление холоду, постепенно прижимавшему их к земле.

В Бастии зажигали костры, самые большие на всем протяжении от Морто ди Примаро до Боргофорте. И стаи воробьев спускались так низко, что пламя почти касалось крыльев, и согретые его теплом отправлялись дальше в полет.

IV

Поместье Изи осталось последним из крупных земельных владений от Боргофорте до Дельты. Его называли Магога, что означает «серебристая чайка». Путь от Коломбаре через Минчо до Бастии шел через хутора с доверху набитыми сеновалами и скотные дворы с полными свиней свинарниками до сыроварен в Венето, где выделывались самые прославленные сыры.

В устах крестьян слово «амбар» звучало как «алтарь», а «алтарь» — как «ива». И от ломбардских тополей вы приходили к призрачным ивам и золотым тутовым деревьям.

В Магоге жили самые разные люди: пастухи, скотопромышленники, разбогатевшие землевладельцы, буржуазия, Прорицатели, бродячие сумасшедшие, которые превращали сеновалы в танцевальные залы, танцевальные залы в места молитв, а места молитв — в места поминок по случаю смерти свиньи.