Андрей Иванов - Копенгага Страница 12

От безделья он стал вытворять странные штуки. У него завязался роман с женой иранца Эдди. Он придумывал всякие способы, как бы отправить того куда-нибудь, чтобы тут же забраться ей под юбку.

Самое противное, что вся его изобретательность шла почти всегда через меня. Я так или иначе оказывался вовлеченным в его проделки, помогал ему осуществить его комбинации. Одна из них была до бесчеловечности жестокой… жестокой по отношению ко мне, конечно.

Хануман решил сплавить Эдди по делам на свалку, чтобы как следует оторваться с его женой. Хотя бы на местную свалку.

Он сказал его жене, чтобы она послала его за чем-нибудь, за какой-нибудь вещью для комнаты. Та придумала торшер. Дескать, света в комнатке мало, старшему ребенку надо делать уроки и так далее.

Стала пилить Эдди.

Тот хотел было сгонять в секонд-хенд, но она сказала: глупо покупать то, что можно бесплатно принести со свалки. Вон, мол, соседи со свалки постоянно носят всякие вещи — и совершенно бесплатно. Она сказала, что деньги еще пригодятся, чтобы поехать куда-нибудь или чтобы обживаться тут. Чтобы покупать такой торшер, совсем не обязательно было идти и тратить деньги в секонд-хенде. Все ходили, мог бы и он. Отчего нет?

Для Эдди это было целым приключением. Он никогда не ходил на свалку. Он почти никуда не ходил. Раз к зубному, другой раз — в магазин. А так сидел целыми днями дома да зубрил датский. Он боялся всяких контейнеров и заборов. Он через лужу-то перепрыгнуть не мог, что уж говорить о заборе, который надо было перелезть.

Он думал несколько дней.

Она продолжала пилить.

Он думал…

Затем мне Хануман сказал, чтобы я как бы случайно подъехал к Эдди с разговорами о свалке, что, мол, собираюсь посмотреть там кое-что, мол, там новый контейнер завезли, куча всего.

По плану Ханумана Эдди должен был клюнуть. Один бы он не пошел, а вот со мной, поскольку у нас сложились недурные отношения, он бы пошел.

И точно. Эдди клюнул. Мы договорились идти вечером на свалку. Он готовился к этой вылазке, как армия союзников к высадке в Анцио в 44-м! Он начал готовиться с предыдущего вечера и готовился всю ночь. Собирался как в экспедицию.

Идти было до смешного недалеко. Свалка была на окраине города.

Хотя Фарсетруп настолько мал, что говорить, будто у него есть окраина, просто смешно! Он сам по себе был окраиной чего-то; меня постоянно томило ощущение, будто тут неподалеку (может быть, на месте библиотеки, туристического бюро или пожарного музея) что-то раньше было, нечто существенное, возле чего и возник Фарсетруп, как и ему подобные маленькие городки; возможно, какое-нибудь предприятие, какой-нибудь концерн или завод, но все это куда-то исчезло, оставив бесхозными эти строения. Особенно покинутой и ненужной казалась свалка.

Свалка была маленькая. На ней никогда ничего нельзя было найти толкового. Одна фигня. Тем не менее она была обнесена высоким забором с колючей проволокой и с огромной щелью в расползшихся воротах. Обычно перелезали по дереву. Так и мы полезли.

Хануман все рассчитал. Я должен был подвести Эдди к одному из контейнеров, самому большому и самому пустому; должен был сказать, что это был как раз тот контейнер, который был нужен Эдди. Я должен был помочь Эдди в него влезть — по моим плечам, шее, голове. Для этого я одолжил у Ивана шапку и куртку.

Эдди перелез.

Хануман сказал, что Эдди начнет ползать впотьмах по контейнеру. Хануман был уверен, что так как у Эдди было плохое зрение, то он сверху не разглядит, что внутри нет ничего для него нужного, и прыгнет.

Так и вышло. Эдди прыгнул в контейнер.

Тут-то, считал Ханни, Эдди и должен был попасть в мышеловку.

Так и случилось. Он с трудом влез внутрь, а оттуда без посторонней помощи он никогда не вылез бы. Расчет был точен.

По инструкциям Ханумана, как только Эдди попал в ловушку и пока он этого еще не понял, а только начал шарить в сумерках по контейнеру, как слепой крот, я должен был ему сказать, чтоб он вел себя как можно тише, замер и не двигался некоторое время, потому что якобы кто-то идет, какие-то люди, возможно, сторож.

Эдди жутко всего боялся, особенно попасться; он считал, что любое нарушение неминуемо должно было повлечь за собой немедленную депортацию, во всяком случае: ухудшение состояния его положения, нарушение, считал он, влияло негативно на рассмотрение дела в целом, хотя всюду было написано, что дело рассматривалось вне зависимости от поведения азулянта в период ожидания рассмотрения дела. Но Эдди был жутко боязлив.

— Это нужно использовать. Если его чуть-чуть напугать, — говорил Хануман, — он наложит в штаны и заткнется, замрет.

По плану Ханумана, чтобы довести Эдди до полуобморочного состояния, я должен был включить фонарик и водить им, прохаживаясь вокруг контейнера, изображая на разные голоса, будто датские сторожа ходят по свалке и что-то изучают.

— Это должно его напугать до полусмерти! — хихикал Хануман, потирая ладони.

После такого спектакля я мог, по словам Ханумана, убраться со свалки, идти в лагерь, пить мое пиво, курить гашиш, жрать рис с карри, который будет меня ждать в комнате китайца Ни…

— Эх, rice-n-curry?.. — почесал я затылок.

— Да, — сказал Хануман, ухмыляясь, — rice-n-curry, man! И не возвращайся на свалку, пока я не дам сигнала!

Всё так и вышло.

Эдди партизаном залег на дне контейнера.

Я вошел в комнату Ни; на табуретке: rice-n-curry, курочка, пиво и моя набитая трубка. Ни в седьмой раз смотрел «Титаник».

Я покурил, меня прибило, и было как-то все равно, что смотреть, «Титаник» так «Титаник». Тем более с Ни смотреть можно было спокойно, потому что он не задавал никаких вопросов. Не то что Михаил или Иван; эти сколько-то понимали по-английски, и оттого было только хуже, потому что все, чего они не понимали, просили перевести; смотреть с ними фильмы было просто невыносимо!

Китаец не имел абсолютно никакого языкового запаса. Такое облегчение! Ничего говорить не надо: все равно не поймет; и ждать от него тоже нечего. Он мог сказать только «о'кей-o'кей-о'кей» или «гуда-гуда-гуда», отрицание он показывал очень-очень выразительно: «най-най-най-най-най!!!» И все. Он ничего спросить у меня попросту не мог. Это был идеальный обитаемый остров! Мы только улыбались друг другу. Если я входил в его комнату, он просто улыбался, показывал на стул, на койку, на телевизор — это было все. Больше и не на что показать-то было!

Жить с ним было бы идеально, он сам с собой тоже весьма здорово уживался, в полной гармонии со своими потребностями. Даже то, что его комнатка была так мала, даже это его никак не смущало. Такой счастливый он был!

Комнатка у него была до неправдоподобности тесная. Там не было места даже для шкафа. Там стояли две койки, столик и маленький телевизор на тумбочке. Все! Вещей у Ни тоже практически не было. Спортивный костюм, кеды и зимняя куртка. У него зато было несколько шапочек. Все лыжные. И еще перчатки. Все это лежало в сумочке под кроваткой. Он очень редко куда выбирался. Ни с кем не общался. Только с Непалино. Он только коротко спрашивал его о чем-нибудь. Никто не мог знать, о чем именно китаец спрашивал непальца, только Непалино ему почему-то приносил то фильм, то моющие средства. Фильм он постоянно приносил один и тот же — «Титаник»; собственно, поэтому ничего другого Ни и не смотрел. Я ни разу не видал, чтобы Непалино ему приносил что-то другое. Видимо, китаец ничего другого и не спрашивал.

Для него я был «руссия-руссия». Меня это устраивало. Вполне. Хоть он точно так же звал и Ивана, и Михаила, и прочих русскоговорящих (разве что Аршака всегда называл по имени, и говорят, что быстро выучил его имя). Но мне было плевать, как он их звал. Потому что лично для меня в этом «руссия-руссия» было столько вожделенной анонимности, о которой я даже мечтать не мог!

Его соседом по комнатке был еще один непалец, который гонял Непалино и где-то подпольно работал. Звали его Сом.

Был он квадратноголовый, лепешколицый, с ужасной ямочкой на подбородке. И какой-то черный. Еще более пятнистый и серый, нежели Непалино. Он был очень грубо отесан, этот Сом. У него не было манер совершенно. Он только огрызался и вел какую-то только ему известную войну с Хануманом.

Постоянно пытался играть со мной в шахматы. Хотя это было бесполезно… Он и сам знал, но все равно настаивал, и было в этой его настойчивости нечто похожее на игру в спортлото, он садился передо мной, расставлял фигуры на доске, двигал их так, точно ждал удачи: авось повернет таким образом, что он выиграет?! Но не получалось: все время проигрывал, и все равно опять бросал вызов. Думал подолгу над каждым ходом, но проигрывал всегда одинаково безнадежно. Никогда не оказывал хоть чуточку больше сопротивления, чем обычно. Проигрывал — и все. И не просто проигрывал, а проваливался. Пролетал как ведро в колодец! Со свистом!