Андрей Бабиков - Оранжерея Страница 12

С ее отцом Марку так и не пришлось позна­комиться, если не считать того случая в госпита­ле, когда до самых глаз (страшных, с кровавы­ми белками) упакованное в гипс тело, бывшее господином Томилиным, отвечало на все реф­лекторным подрагиванием пальцев левой руки на простыне. Тогда же, весной, в Ялте, куда «Чарские» приехали на гастроли и где со столь пе­чальными последствиями во время их выступле­ния оборвалась изношенная трапеция, у Марка состоялся разговор с Madame Томилиной. Щуп­лая, с острыми локтями, сильно напудренная жен­щина неопределенного возраста (многие годы спустя Марк случайно узнал, что она была всего на семнадцать лет старше собственной дочери и что господин Томилин был ее вторым мужем) сидела против него на софе тесного гостинич­ного номера, непрерывно курила тонкие сигаре­ты и во время разговора поглядывала, сощурив­шись от табачного дыма и апрельского солнца, в отворенное за спиной Марка окно, как будто ждала некой важной вести от носившихся по на­бережной ласточек. На низком столике у небреж­но заправленной кровати стояли две недопитые чашки кофе, через спинку венского стула было пе­реброшено необыкновенно узкое розовое трико в блестках.

«Итак, — просто сказала она наконец, поту­шив сигарету о блюдце и иначе скрестив худые ноги в матово-черных чулках со „змейкой", — вы, стало быть, просите руки моей дочери?»

Он в ответ наклонил голову, и его сочетание браком с Ксенией «стало быть».

Но едва ли Марк мог предполагать, когда по еловой аллее институтского сада вел Ксению в оранжерею («Углы» были категорически отверг­нуты), что эта прогулка заведет их так далеко.

Аллея скучно тянулась мимо естественно-на­учного отделения и заколоченных до весны тен­нисных площадок в сумеречную глубину сада. Промеж оснеженной хвои горел лишь каждый третий фонарь, что, впрочем, не мешало Марку украдкой любоваться своей спутницей (задумчи­вой и покорной), ибо ночь настала морозная, яс­ная — настолько, что когда Марк впервые поце­ловал Ксению у замерзшего, под каток расчищен­ного озера с цветными флажками и растянутой поперек электрической гирляндой, зажигаемой по воскресеньям, когда под искусственную музыку кружат пары, а в дощатом балаганчике разли­вают ароматный глинтвейн, ему отчетливо были видны (покуда не прикрыла) крошечные янтар­ные вкрапления в радужке ее блестящих зеленых глаз. Как еще одну странность той ночи Марк впоследствии отметил для себя то обстоятельст­во, что во все время довольно продолжительной прогулки и на возвратном пути им не встрети­лась ни одна живая душа. Глухо и пусто было в застывшем саду. Ровно светила медно-матовая луна, похожая на иллюминатор проходящего ми­мо корабля. Снег падать перестал, как будто все труды оказались напрасны ввиду почти полного отсутствия не пришедших на представление зри­телей: и широкие снеговые «пироги» на еловых ветвях, тяжело нависавших над аллеей, и пушис­тые горки на скамьях и тумбах ограды, и даже белесые наносы в складках сюртука ученого До­кучаева, исследователя запредельских урочищ и почв, чьим памятником, как неким резюме, окан­чивалась темная аллея. Сойдя на боковую до­рожку, Марк увлек продрогшую курсистку к ста­рой, восемнадцатого столетия, «ранжейной па­лате».

Когда-то давно, во времена буйных празднеств и стремительно прожитых жизней, в ней ухитря­лись выращивать ананасы, гранаты и финики, дер­жали павлинов, разыгрывали спектакли, устраи­вали приемы с танцами и концерты. На исходе девятнадцатого века, когда наступили более про­заические времена и фрукты стали круглый год возить из Марокко и Суматры, оранжерею забро­сили. Огромная, выстроенная покоем, с летним садиком во внутренней части и чашей фонтана на месте несякнущей водяной жилы, оранжерея от былого великолепия сохранила украшенную скульптурами галерею, во тьму которой Марк, от­перев замок, и провел Ксению.

В теплице стоял душный тропический сум­рак. Привыкнув, можно было различить в слое плотного аромата роз и гвоздик как бы шеро­ховатые трещины, длинные продольные щели, образуемые запахами попроще, вроде сырой дре­весины, оконной замазки, хорошо напитанного чернозема, гниющих опилок и траченных пре­лью холстов. Всего уместнее здесь было бы срав­нение оперной примы на авансцене с рабочим в поношенном комбинезоне, выглядывающим из-за кулис. Цветочный ковер легко преодолевал мнимую преграду стекол и был, казалось, рас­стелен прямо на снегу, в то время как в верх­них сквознинах рам беспрепятственно мерцали звезды.

Зажигать свечу, заботливо оставленную сто­рожем на табурете у скамьи, не было нужды. Да и вряд ли бы Марк сумел совладать с этой зада­чей: замерзшими пальцами он бестолково тере­бил сложные застежки ее шубы, а Ксения, желая помочь, лишь мешала ему. Во все время их ско­ропалительной близости они что-то шептали друг другу, в чем-то признавались; она то отстраняла его руки, будто в сомнении, то брала его за ко­ротко остриженную голову и прижимала к себе. Под шубой она оказалась в открытом шелковом платье. Неверно истолковав ее дрожь, Марк за­вернул Ксению в свою шинель и отнес на ска­мью. Встав перед ней на колени, он развернул свою добычу и продолжил, покров за покровом, обнажать ее пугливое, затравленное тело. У нее оказались неожиданно крепкие при тонкости ее сложения груди, плотные, круглые, с четко очер­ченными, почти черными, как у цыганки, соска­ми. Он, конечно, нисколько не сомневался, хотя, как всегда, оказался совершенно не готов к тому, что там за одеждой могут быть спрятаны всякие гладкие маленькие сюрпризы вроде едва замет­ной дорожки тонких темных волосков вдоль плос­кого живота или этих вот твердых сосков, рас­цветавших под его поцелуями, когда он мимоходом ласкал их, спускаясь все ниже и ниже. Его крепко лихорадило. Охваченный любовным смя­тением, он уже не мог уследить за всеми наития­ми соития. Большим пальцем руки, опущенным вдоль ее напряженного живота вниз, он слегка нажимал податливую влажную впадинку, пробуя градус ее огневицы, и тем самым, будто переби­рая клапаны диковинного инструмента из раз­ряда d'amoure, заставлял ее стонать и вздраги­вать. В какой-то момент его несколько отрезвил скульптурный холод ее колен, и в то же время, прижимаясь к ней, распластанной на скамье, он чувствовал, что их животы немедленно сдела­лись мокры. Поддаваясь нажиму его тела, Ксения безотчетно развела согнутые ноги, с покорным вздохом принимая на себя всю земную тяжесть любви, и Марк, помогая себе правой рукой, в ко­торой, как израненный воин на поле брани, он сжимал эфес своей страсти, а левым локтем упи­раясь в твердый край скамьи, одним обмороч­ным толчком и как бы из последних сил, как бы в самую последнюю дарованную ему секунду, про­пустить которую нельзя, пропустить которую рав­носильно смерти, вжался, вжился в ее страшно узкий эстуарий, преодолевая дразнящее сопро­тивление ее невинности, и все то, что обычно сокрыто за рядом отточий, оставляющих читате­ля в дураках и один на один с клубящимися в темных сводах его собственного воображения крамольными демонами: белые обнаженные те­ла молодых любовников, сложно-сопряженные и подчиненные в дрожащем мраке сквозистого убе­жища, штормовая качка ложа и нарастающие сте­нания загнанной в угол жертвы — все это случи­лось очень скоро и просто.

Утолив первую жажду, Марк отвалился от оше­ломленной, распахнутой Ксении и перевел дух. Ее бледное лицо с прилипшей к щеке прядью причудливо искажали тени. Она тихо, по-детски прерывисто вздохнула, свела колени и укрыла но­ги полой его синей шинели. Finis[28]. Вдоль стен смут­но угадывались лоснящиеся мраморные фигуры диан, венер и пастушек Где-то в углу в каменный пол ровно капала вода.

IV

SPERANZA[29]

Когда собрали с полу осколки стекла и заве­сили разбитое окно простынею, Матвей немного успокоился и даже согласился выпить стакан под­слащенного медом молока. Сон, приснившийся ему той ночью, еще долго потом повторялся с некоторыми переменами декораций и костюмов, раз или два в году, пока наконец постановщику не наскучил спектакль и он не распустил труппу. В ту душную ночь он пережил потрясение, вы­звавшее ущемление его речи, и лет до восемна­дцати Матвей Сперанский отчаянно заикался. Надежда рождается первой, а умирает последней, впрочем, он не любил своей искусственной, спер­тым воздухом семинарий наполненной фами­лии. Особенно много хлопот доставляли смычно-взрывные и щелевые согласные: ему, например, никак не давались слова вроде «верфь», «бденье», «множество», «днище», к которым его отчего-то неумолимо влекло, как начинающего велосипе­диста притягивают заборы и канавы. Свободно льющаяся речь представлялась ему прекрасным искусством, божественной музыкой, на фоне ко­торой его мучительный клекот звучал как кощунства кликуши. Бывало, ему снилось, что он, окры­ленный, с развевающимися волосами, произно­сит речь перед зачарованной толпой на площа­ди. Взволнованный собственным красноречием, он просыпался в слезах.