Дарья Агуреева - 36 и 6 Страница 12

Мной окончательно завладела мизантропия, развилась ксенофобия. Не мог спокойно смотреть на цветы… Кому могут понравиться эти увядающие трупики? Что за традиция — дарить друг другу чужую смерть? Дикость какая-то! Людей ненавидел выборочно, вспышками. Особенно сильным отвращение к homo sapiens становилось за трапезой. Нет ничего гаже жующего человека. Чавкущие челюсти, ковыряние вилкой, глотание, движение кадыка… У меня закладывало уши, хотелось броситься на кого-нибудь, избить до полусмерти. Но я только скрипел зубами и сам начинал рвать куски чужого мяса, чтобы ничего не слышать кроме собственных челюстей. Порой боялся выйти на улицу. Воспалённый мозг разродился идеей, что чем больше людей тебя окружает, тем больше боли ты испытываешь. Надо оградить себя. Надо прекратить все отношения. Потом вспоминал Вику… Мы часами сидели, обнявшись.

Она гасила мои губы поцелуями, и я уплывал в счастливый долгий сон. Вика… Виктория. Мягкое «В», звонкие гласные, ударяю на «и» и взлетаю на «а» ввысь, закручивая любимое имя воздушным пируэтом. Всегда думал, что быть счастливым — значит любить. Нет! Я непростительно ошибался. Счастье — это, когда разлюбил, когда не любишь…

Стал думать о самоубийстве. Брался за телефон, тут же складывал антенну, возвращал его на пульт и сползал на пол. Мне казалось, я должен биться головой о стену, рыдать, но не было сил даже вздохнуть. Всё было кончено, но поверить в конец я был не в состоянии. До невероятного сжималось сердце. Я заламывал руки, как в старых фильмах, и молча мерил шагами периметр комнаты. Так хотя бы ясно, что ещё существуешь. А надо ли? Отклеил от оконных рам лейкопластырь, с трудом открыл окно и ступил на широкий выступ — крышу магазина, занимавшего два первых этажа. Сразу окунулся в весеннюю прохладу. Всё вокруг жаждало жизни, стремилось вырваться из прозаических оков. Какие-то невероятно яркие краски, острые запахи… Пожалуй, лишь весной подобное вычурное многообразие приводит людей в неописуемый восторг, заставляет сердца биться особенно неровно. Теперь я вдруг ясно увидел всю искусственность этого хмельного веселья. А ведь совсем недавно мне тоже казалось, что я вот-вот растворюсь в музыке жизни, сольюсь с общечеловеческим счастьем. С отвращением смотрел на розовеющее небо, обсыпанные зелёным пушком деревья. Меня охватило какое-то нарастающее, непреодолимое раздражение. Боль в сердце становилась всё сильней и, казалось, что если я сейчас же не разрыдаюсь, то обязательно взорвусь. Я даже видел, как всё вокруг зальёт моей кровью, и Лиза долго потом будет отмывать белоснежный подоконник… Красные брызги на белом, на сером асфальте, несколько капель на молоденьких листочках… Неплохой рисунок. Милане понравилось бы… «Это должно кончится!» — единственная мысль, которая ещё вертелась в мозгу. Я решительно шагнул к краю крыши, зажмурил глаза… Что-то острое воткнулось мне в ступню. Обессилено опустился на грязный, заплёванный окурками цемент. В глазах совсем стемнело, издалека я услышал, как по одеревеневшим щекам побежали слёзы.

— Андрей! Черт возьми! Это ещё что такое? — почувствовал, что Лиза втаскивает меня обратно в комнату, бережно усаживает на диван. — Ну что с тобой такое? Ты в гроб решил меня вогнать? Что у тебя с ногой?! Нет! Ты меня доведёшь! Это каким же надо быть идиотом, чтобы вылезти в окно и шляться босиком по загаженной крыше! Надеюсь, столбняк тебе обеспечен, может, хоть ума прибавится.

— Лиза, — жалобно заскулил я. — Меня бросили…

— Куда тебя ещё бросили? — она продолжала наслаждаться своим праведным гневом.

— Хотел бы я знать.

— А не надо позволять себя бросать! Ах, извините, моя математика не для вашей утончённой души! Так что же? Ты решил покончить с собой? — Лиза развеселилась.

— Это смешно? По-твоему, я не могу умереть, когда мне захочется?

— А тебе хочется? — она недоверчиво сузила глаза. — Нет! Я сейчас лопну со смеху! Ну и братца мне Бог послал! Мало того, что связался с какой-то бесстыжей лохудрой, так ещё и позволил ей себя бросить. А теперь вместо того, чтобы радоваться — наконец-то избавился от кучи дерьма — он убивается! Ну, не дурак ли?!

— Ты ни черта не знаешь! — я пытался защищаться.

— И не хочу знать! — коротко ошпарила меня злым взглядом. — Вернее я хотела бы не знать. Но ты ведь постарался, чтобы каждая собака узнала о твоих страданиях. И если теперь ты, наконец, понял, что наделал, то вини во всём только себя. Ты — полный кретин! Так и знай! И если ты до сих пор не уразумел, что такое «хорошо» и что такое «плохо», то почитай Маяковского. Говорят, помогает! Мой тебе совет, Андрей, прекрати эти свои страдания, потому что никто в подробности твоей личной жизни вникать не будет. Ты потеряешь работу и друзей. Нельзя быть таким эгоистом, слышишь? Нельзя!

Я не особенно прислушивался к Лизе. Я выключился. Часто и сам поражаюсь этой своей способности — полностью превращаться во что-нибудь, трансформироваться до неузнаваемости. Я могу изобразить кого угодно и что угодно, при этом полностью отказавшись от своей индивидуальности. Теперь я олицетворял собой всё трагичное, когда-либо видимое, слышанное и прочувствованное мной. Каждая обидная мелочь, похороненная в душе, проявилась. Я был несчастен в полной мере, во всём объёме смысла, который заключают эти невинные девять букв. Я понимал одно: я не знаю, как жить дальше. Не знал даже, хочу ли я этого. Единственное, что меня занимало — когда всё это кончится? Потому что должно же это кончится! Вечером увидел, как Лиза плачет. Не от горя, от усталости. Я заставил её работать в выходной день, был её пациентом. Пациентом, который ей особенно дорог…

…Опять это мокрое чувство — ощущение дождя. Сегодня лишь слегка моросит, оттого и тоска на сердце неуёмная. Я ещё не сдался. Ещё пытаюсь с ней бороться: «Ну, что ты, Андрей, в самом деле? Температура чуть выше обычного. Это не смертельно!» Верить в чудо, наверное, — единственный шанс сохранить рассудок. Это не так уж и сложно. Ведь даже если в моей душе всемирный потоп, дождь когда-нибудь кончится. Непременно. И тогда… Тогда неминуемо выйдет солнце!