Феликс Кандель - Смерть геронтолога Страница 12

На балконе с рахитичными подпорками стоит трехлетний Алон‚ подобный дикому осленку посреди колючек‚ вопит истошно: "Сисю! Дай сисю!.." Прадед Алона‚ праведный Менаше‚ очищенный от телесных желаний‚ возвысился к старости до десятого уровня упования‚ надеясь на Подателя благ‚ Который обеспечит его пропитанием и защитит тысячью защит. Дед Алона‚ беспокойный Хаим‚ полагался на друзей-компаньонов в приумножении достатков‚ а оттого с трудом поднялся до шестого уровня упования‚ вспоминая о Всевышнем во времена несчастий. Отец Алона‚ нервный Ицик‚ надеется на самого себя‚ на ловкость свою и изворотливость‚ и остается на четвертом уровне упования‚ с которого трудно сойти. "Запомни‚ Ицик‚ – повторял праведный Менаше‚ раскладывая на прилавке кабачки с баклажанами. – Каждого человека ведут тем путем‚ которым он желает идти". Настырный Алон находится на первом уровне – ниже некуда‚ получая защиту и пропитание от матери; догадливый Алон не желает иного упования‚ а потому требует от жизни: "Сисю давай! Сисю!.." Потомку праведного Менаше не к лицу подобное‚ но Алон этого не знает и кидает в прохожих литые стеклянные шарики‚ а они скачут по асфальту.

Нюма Трахтенберг выходит из подъезда: день твой и город твой – только распорядись! Солнце хозяйничает на тротуарах‚ бьется о стены домов‚ яростно вторгается в окна-двери‚ и даже в подъездах затаилось солнце. Если шагнуть на балкон‚ лечь обнаженным на обжигающие плиты‚ затихнуть-задремать – проявится влажный‚ быстро испаряющийся силуэт Нюмы Трахтенберга. Подходит автобус‚ и они катят с ветерком в центр города. Там‚ в переполненном транспорте отринутой жизни‚ Нюме хотелось быть подальше от того‚ носатого и картавого‚ с невозможным говором и суматошными взмахами рук‚ на которого косились природные обыватели. Здесь‚ в автобусе выбранной жизни‚ Нюма желает быть подальше от этого‚ с пришлым акцентом‚ на которого понимающе взглядывают старожилы. От акцента Нюме не избавиться во всю жизнь‚ от привычек тоже: ехать бы ему в другом автобусе‚ в иную сторону‚ в иной компании. Было такое – джип остановился посреди улицы‚ солдаты дружно завопили: "Хаймович!"‚ и Нюма вздрогнул: такая фамилия – и так громко?.. Вышел из подъезда могучий парень – ворот расстегнут‚ пилотка засунута под погон‚ автомат в руке как игрушечный‚ пошагал вперевалку‚ неспеша‚ дожевывая на ходу мамин завтрак‚ и Нюма прослезился от зависти в скукоженности своих привычек.

Нюму тоже берут в армию‚ облачают в непомерные штаны‚ дают в руки "Узи"‚ и он стоит в оцеплении‚ охраняет ворота на базу‚ раскладывает еду на столах и моет посуду – кухонный мужик Нюма Трахтенберг‚ который тянет солдатскую лямку. Ночью‚ в горах‚ автомат тяжелит плечо. Ржавая луна всплывает из-за укрытия‚ пугающе великолепная. Трубят ишаки от бедуинских шатров. Куропатки шевелятся на склоне. Шакалы пробегают с ленцой. Нюма сторожит снаряды на танковой базе‚ готовый уничтожить подползающего‚ подбегающего‚ проникающего во мраке врага‚ слушает пока что легкую музыку‚ а голос из отлетевшей жизни‚ бодро радостный‚ наплывает на короткой волне: "Доброе утро‚ товарищи! Встаньте прямо. Ноги на ширине плеч..." На учениях Нюму поставили к тяжеленным механизмам‚ и его‚ обладателя малых килограммов‚ долго мотал на себе отбойный молоток – ни врубиться в бетон‚ ни отключить‚ пока не набежали сердобольные зрители и не прекратили мучения.

Шофер тормозит вдруг на скорости. Пассажиры кланяются дружно‚ словно исполняют ритуальный обряд. На мостовой стоит старуха-бродяжка с сумками в руках‚ загораживая проезд. Дверь открывается. Старуха карабкается по ступеням. "Деньги у тебя есть?" – спрашивает шофер. Она не отвечает. У нее и карманов нет. Старуха усаживается на переднем сиденье‚ обкладывает себя сумками. Шофер вздыхает. Дверь закрывается. Нюма Трахтенберг едет дальше. Скажут ему в автобусе: "Ты‚ русский‚ уезжай давай". Скажет Нюма: "Уезжай ты". Скажут ему: "Я тут родился". Скажет: "Что из того? Дед твой приехал. Не дед – прадед. Уезжай давай. Ты тоже. И ты. Все-все уезжайте". Скажут ему: "Все уедем‚ – кто здесь останется?.."

3

Из сочинений Бори Кугеля‚ собирателя человеческих судеб:

Папа Нюмы‚ Моисей Трахтенберг‚ жил и трудился неприметно – знатоком языка малого народа. Это его кормило и это его утешало‚ ибо Моисей выискал себе нишу и заполз туда‚ чтобы переждать неспокойный век. Не высовывался‚ не любопытствовал‚ не снисходил и не унижался на путях обретения страха‚ жизнью являя пассивный протест: "Мне неинтересно. Вам интересно‚ мне – нет". В нише было тепло и терпимо‚ лишь познабливало кой-когда от завываний уличного ветра‚ и Моисей Трахтенберг оглядывался боязливо‚ будто за спиной кто-то стоял и дышал в затылок плохо переваренной казарменной пищей: сегодняшним не унюхать – вчерашним не забыть. Приходилось порой восторгаться и аплодировать‚ изображая несказанное блаженство посреди восторженных идиотов‚ а на деле – бунт желудка от кислой пены‚ боль растревоженной печени‚ едкая отрыжка от прожитых будней‚ словно в привокзальном буфете‚ возле непромытой пивной кружки‚ захватанной чужими губами. В один из дней малый народ исчез‚ растворившись без остатка в ледяных просторах‚ и Моисей Трахтенберг остался без работы. Он ходил по инстанциям и говорил: "Есть такой язык"‚ а ему резонно отвечали: "Народа нет и языка нет". – "Но вот же‚ вот! Это глагол. То наречие..." – "Гражданин‚ вам русским языком сказано!" Затем подошли иные времена‚ язык признали существующим‚ однако преподавать не дозволяли‚ ибо народа такого не было. Потом вновь появился народ‚ сильно поредевший‚ но Моисей был уже не у дел. Только и сказал перед уходом: "Как ноги вытерли о поколение..." И оглянулся боязливо на прощание‚ будто за спиной кто-то стоял и подслушивал последние его слова.

Моисей Трахтенберг поздно вылез наружу‚ чтобы отыскать подругу жизни‚ и воротился назад с мамой Цилей‚ которая повесила в нише занавесочки и завела незыблемые порядки: селедочка перед супом‚ компот после жаркого. Нюма пошел в маму – видом своим‚ деликатностью‚ врожденной домовитостью‚ и изменить это невозможно. В классе‚ во дворе‚ в подъезде – повсюду озоровали герои‚ храбрецы-удальцы‚ которых с симпатией проклинали соседи‚ а Нюма‚ напротив‚ был тихий‚ очень тихий‚ далеко не герой: драться не умел‚ шуметь не любил‚ делал старательно уроки‚ играл в поучительные настольные игры‚ возвращаясь из школы‚ количеством звонков у двери извещал родителей о полученных отметках: пять раз звенели часто‚ четыре реже‚ два – никогда. Папа Моисей и мама Циля обеспокоились заблаговременно‚ выбрав для сына нишу-профессию‚ и раскатали дорогу до пенсии. Нюма Трахтенберг работает в больнице‚ в недрах громадного здания‚ возле пробирок с ретортами. Нюма имеет дело с невидными бактериями‚ которые малостью своей примиряют его с собственной телесной невзрачностью. Бордетелла пертусис. Ерсиния пестис. Класмидия‚ клостридия‚ пасторелла. Бактерия лучше человека. Честнее. Надежнее. Всегда знаешь‚ что от нее ожидать. Эта‚ к примеру‚ наведёт чуму. Эта – тиф. Та – и назвать стыдно. "То ли еще будет! – думает Нюма. – Где-то там‚ на краю света‚ за пятью замками‚ за семью печатями‚ под землей‚ под водой‚ под крутою горой готовят запретную чудо-бактерию. Входа нет‚ выход замурован‚ подходы заминированы и огнеметы с пулеметами крест-накрест. Даже канализация‚ и та по замкнутому кругу вертится‚ чтобы наружу не просочилось. Даже мыши – и те с высшей формой секретности. Даже директор – и тот не знает‚ что они выпускают. А специалисты сидят в лабораториях с завязанными глазами‚ чтобы не подглядеть ненароком в собственные пробирки. А рабочие на упаковке стоят зажмурившись‚ и что с конвейера сходит – неизвестно. По слухам: разрывное‚ подрывное‚ заразно неотвратимое‚ паралитически безумное‚ с безотказным дистанционным управлением. Ни у кого такого нет‚ и быть такого ни у кого не может‚ потому что и это им не поможет! Одна пробирка чуда-бактерии избавит мир от нашего присутствия. Одна лишь пробирка заменит Куликовскую битву‚ Ватерлоо‚ героизм и предательство‚ вонючие портянки‚ сбитые до кости ноги‚ слезы‚ стоны‚ костыли и кровь. Где драгуны и кирасиры‚ где зуавы‚ идущие на смерть под барабан‚ где аплодирующий им Багратион? Хилый слабак в профессорских очках‚ как солью с ножа‚ посыпет порошочком – и всё. И лапки кверху". – "Не будет этого!" – возмущается Нюма в содроганиях. "Будет‚ – Нюме обещает Нюма. – Как не быть? Бросят на это светил-академиков. Недопризнанных гениев. Дерзающих аспирантов и победителей школьных олимпиад. Ученые – они не подведут..."

4

Автобус отходит от остановки‚ натужно взрёвывая‚ и Лёва Блюм пробуждается от дремоты. Солнце уже высоко. Покупателей нет. Улица пуста. Прохожие‚ должно быть‚ предпочитают иные маршруты. У Лёвы редкое ощущение‚ будто хорошо выспался: сердце неощутимо‚ ноги легки‚ голова ясная‚ и это непривычно до беспокойства. Лёва оглядывает дом напротив‚ знакомый до последнего подтёка на камне. Видит Броню за окном‚ известную до крайней складочки за ухом. На балконе прыгает неугомонный Алон‚ получивший от матери очередную порцию упования‚ подкидывает кверху стеклянные шарики. Шарики со звоном стукаются о стекло‚ но если оно разобьется‚ Сасон не придет жаловаться и не потребует возмещения убытков. Геронтолог Сасон склонился в тень смерти‚ не успев распознать собственную старость‚ и Лёва усмотрел в том подарок Небес‚ а кто-то‚ быть может‚ усмотрит наказание. Лёва с недоверием наблюдал за Сасоном и услугами его не воспользовался. Старость продлевает Лёве лавочка. Старость продлевают однообразные обязанности‚ которые гонят затемно из постели‚ когда ноет сердце‚ кружится голова‚ непослушные ноги нащупывают по привычке разношенные тапочки. Что Лёве известно? Не так уж и много‚ но одно он знает наверняка: "Если бы Всевышний воздавал по заслугам‚ люди давно бы утратили право на жизнь". Так почему Сасон уходит молодым‚ а Лёва всё еще дремлет на стуле? Неприметный Лёва Блюм из невидного польского городка‚ где вельможный князь Сапега скакал по окрестным лесам в погоне за оленями‚ где на Плацовой улице встала красавица-синагога‚ а Лёвины деды – "шейне иден" – удобрили своими костями обширное еврейское кладбище. Лёва не пророк и не сын пророка. Пророчество дается тому‚ кто счастлив и покоен‚ – но где они‚ эти люди? Этих людей нет поблизости‚ и некому разъяснить Лёве‚ отчего выделен он и спасен‚ один он из того городка‚ чем расплатиться ему за продленную жизнь. Не лавочка же – его плата. Не старуха-бродяжка‚ что кормится у него по утрам. Не книга‚ в которую он записывает должников. Мордехай Шимони‚ его конкурент‚ тоже не требует долги до конца месяца‚ но за Шимони никто не гонялся с собаками‚ не явлен ему силуэт – ангелом-охранителем‚ крик-предостережение не звучал для него в морозном ознобе ужаса. Так чем же расплатиться за подарок? "Давид"‚ – прикидывает Лёва на ясную голову. Давид Мендл Борух.