Игорь Клех - Смерть лесничего Страница 12

Наутро Иван покинул село, но рассказывали, что несколько дней спустя он опять появился. Из школы после уроков Марусю он больше не забирал. Говорили, будто бы кто-то видел его на автобусной остановке – раз в соседнем большом селе, другой раз в городе.

Марусе должно было вот-вот исполниться шестнадцать. И все, может, обошлось бы, если смотреть с позиции статьи уголовного кодекса о половой жизни с несовершеннолетними.

Гром грянул в феврале. После небывалых январских морозов и снежных заносов, подобных которым никто не мог и припомнить.

Сутками напролет мело. Кольцевая дорога покрылась ледяными наростами и колдобинами и сделалась непроходимой. По краям дороги валялась, словно падаль, брошенная техника. Торчали из сугробов задние мосты грузовиков, лежало на боку несколько пузатых обледеневших рейсовых автобусов. Местные жители входили во вкус мародерства. Псы прибегали погрызть окоченевших, вмерзших в лед собратьев. Когда бедствие, наконец, миновало, установился привычный в этих местах февраль, уже чреватый мартовской оттепелью. Снег осел, перешел понемногу в гранулированное состояние, но поля по-прежнему были придавлены его слежавшимися перинами в многокилометровых пододеяльниках.

Юрьева поразило когда-то в студенчестве, что люди спят здесь в жестких дощатых кроватях с бортами, нередко облюбованных мышами, а перинами укрываются. Ты можешь привести подружку и кувыркаться с нею в постели до утра – никого это не трогает,- но если утром вдруг выяснится, что вы легли на перину, а не накрывались ею, хозяева твердо вас предупредят на первый раз, а при попытке повторить укажут на дверь. Это одно из тех правил, что не подлежат здесь обсуждению.

Как-то в одно февральское утро, добравшись на перекладных до школы и едва войдя в учительскую, Юрьев сразу ощутил взвинченное состояние всех присутствовавших. Каждый делал что-то с отсутствующим видом – перебирал содержимое своего портфеля или перекладывал что-то с места на место на столе, но все до единого напряженно вслушивались в содержание директорского телефонного разговора – говорил он один. Бывшая телевизионщица решительным шагом подошла к Юрьеву и сценическим шепотом, показывая глазами на окружающих, сообщила:

– Иван похитил вашу Марию!

Чего-то такого Юрьев в принципе ожидал – как вся школа и все село. Директор, сидя за столом у окна, разговаривал по телефону с начальством районной милиции: дескать, первый поднял тревогу, обратился в органы за помощью. От Юрьева не ускользнули подобострастные нотки в интонациях директора, как и грубая лесть, на которую он пустился:

– Голос у вас как у светлой памяти покойного Поля Робсона! Так бы слушал и слушал. Да, у баса негритянского, да…

Никто не хихикнул. Одна телевизионщица изобразила удушье и поспешила спрятать лицо, уткнувшись в бруствер стоящего на столе портфеля.

Как выяснилось в этот день из разговоров на переменах, приехавший позавчера вечером Иван пообещал Марусиной бабке отвезти внучку, жаловавшуюся на недомогание, в поликлинику в соседнем большом селе. Но люди видели их вчера утром садящимися в автобус, идущий в обратном направлении. Кто-то предположил, что Иван мог повезти Марийку в областную поликлинику. Но вечером того дня ни Мария, ни Иван в село не вернулись. Наутро, еще на рассвете, Марусина бабка была уже в школе, где, дождавшись директора и выслушав директорские нотации и укоры, с готовностью кивая и поддакивая, просила только одного – помочь вернуть ей внучку. Утром в переполненной учительской Юрьев не сразу разглядел примостившуюся на стуле под директорским локтем сгорбленную старуху в резиновых чеботах, замотанную головным платком поверх прохудившейся фуфайки, заискивающе и не без тревоги вслушивавшуюся в разговор своего заступника с незримыми небесными силами. Прозвеневший звонок вымел учительскую подчистую, оставив в ней только директора и старуху наедине с суровым и не слишком любезным инкогнито на другом конце телефонного провода.

Два последующих дня прошли в неопределенности. Юрьевские друзья при встречах или вечером по телефону расспрашивали его об участи никем из них не виденной ученицы – кто с праздным любопытством, кто с сочувствием к драме сельской жизни и нравов, кто с глупым литературным восторгом, тем самым требуя то ли от жизни, данной им в прочтении, то ли от Юрьева дальнейших фабульных поворотов.

Вполне при этом допуская, что самое существование Марии, равно как и тексты ее сочинений, могли быть мистификацией – плодом филологического досуга и игры. Но уже к концу наполненной драматическим ожиданием недели сомневающиеся и маловеры получили в руки документ такой силы, что разом развеялся их скепсис и слетело все высокомерие, пусть даже в виде сочувственного отношения к дебильной деревенской девочке. Все, включая Юрьева, поняли, что заигрались.

То была объяснительная записка Марии Богуславской, найденной в

Карпатских горах и усилиями милиции возвращенной в родное село и школу,- написанный под давлением директора школы отчет Маруси о своем похищении. В этом новом сочинении просматривались и угадывались щепы и обломки потерпевших крушение директорской логики и устроенного им Марусе “промывания мозгов”. Темные воды

Марусиного ума сомкнулись над ними и утянули на глубину поглубже

Мариинской впадины.

Юрьев вынужден был признать, что директор в сговоре с низкой действительностью добился от Марусиного пера большего, чем он сам в союзе с классическим образцами русской реалистической литературы. К сожалению, текст Марусиной “Записки” практически непереводим, особенно на родственные языки, и какое-то представление о содержании “Записки” для русского читателя может дать только неизбежно приблизительный и бледный подстрочник, выполненный Юрьевым.

“Объяснительная записка.

Я ездила в Карпаты и спала на вокзале я думала что он меня отвезет в Борщовичи в больницу а он меня завез в Славск. Я была больная. Он ездил за радио в Карпаты. Я теперь его не хочу за то что меня бил а Иван говорит что он меня не бил теперь говорит неправду он меня бил за то что я не хотела мыться а я уже помылась он не имел права меня бить. Я боялась с ним спать. Иван не хотел приходить в школу потому что сказал придет когда я кончу школу. Иван надо мной издевается. Он пишет по газете в моей хате любовь. Иван говорил что в нашей хате сырость и это вредит моей болезни. Иван на праздники привез коньяк и сказал мне пить. Я не хотела пить, а он сказал пей. Я ему этого не прощу. Пусть он мне голову не морочит. Он говорит чтоб я десять классов кончала. Ты говорит должна десять классов закончить.

Иван говорит что если его не захочу то он меня истолчет. Я бы этого не хотела. И я этого не хочу. Мне очень тяжело учиться дома некому помочь. Баба думала что он нам хату поставит. Он еще заранее бьет а что дальше будет. Иван не говорит мне пить лекарства говорит это отрава. Что мне делать? Чем вы можете мне помочь. Баба немного с ним ругалась а он не хочет слушать. Пусть он меня не бьет и не возит в Карпаты. Иван сказал в другой раз едем за батарейками для радио в Карпаты а я не хотела слушаться.

Пусть он от меня отцепится а то худо будет. Он сказал что никого не боится. Я больше коньяк пить не буду я не знала что он мне наверно навредил а как же иначе. Он меня не любит а говорит что любит. Он ничего делать не хочет только бы целый день радио слушал. Огорода копать не хочет сажать картошку не хочет. Я бы говорит Иван тебя вылечил забрал бы в Карпаты там другой климат.

Иван наверно еще приедет потому что оставил у нас радио чтобы я слушала. Я Ивана не хочу. Я прежде его любила а теперь не люблю.

Иван ездит во Львов в столовую обедать каждый день. Иван очень нервный. Иван меня ударил по лицу рукой я аж отлетела к печке.

Баба говорит что я не видела. На что он мне сдался. Не надо мне его. Иван говорил что должен жениться на мне. Если Иван бьет и еще будет бить то зря за него выходить замуж”.

Этим исчерпывающим бесстрастным высказыванием, собственно, и завершается недолгий период Марусиного литературного развития, оказавшегося стремительным, как искра, отскочившая от серного бока спичечного коробка. Отныне ничьи чужие, а равно и собственные тексты ее больше не занимали. Своей объяснительной запиской она довершила то, чего так опасался и от чего в свое время предостерегал буревестник чайку. Тогда московский таганрожец выхаркал и похоронил с собою рядом критический реализм. Маруся теперь завалила реализм как таковой, вогнав в его домовину осиновый кол. После чего, уйдя в себя целиком, в прежней манере Маруся закончила девятый класс и переведена была в десятый.

Летом, по окончании учебного года, Юрьев с неожиданной легкостью добился открепления и уволился. Директор отпустил его с нескрываемым облегчением. Они пожали впервые друг другу руки.