Каринэ Арутюнова - Пепел красной коровы Страница 12

САШЕНЬКА

…если бы парта не была такой жесткой, а он умел читать. Все уже умели, а он — нет. Мать, неловко загребая ногами, несла — отрез на платье, духи копеечные. Прятала ногти с черной каймой, извинялась, платок мусолила, — всю жизнь в овощном, — мой Сашенька хороший, уж вы помогите, — похожий на волчонка Сашенька сидел с опущенной головой, втянутой в плечи, — когда била наотмашь — молчал, — хотя бы разок пискнул, — молодая, грудастая, с розовым маникюром, с пепельной прической, — волосок к волоску, — обдавала запахом разгневанного животного и с силой вдавливала лицом в раскрытый букварь, потом — в парту.

Если бы парта не была жесткой, а он умел читать, если бы он заплакал, попросил, сдался, если бы в среду ее не ударил муж, если бы…

Два месяца парта пустовала, — все научились читать, и писать тоже, а в овощном, чернея лицом, стояла его мать, — Сашенька хороший, Сашенька хороший, — кричала она, когда Сашеньку выносили.

ОБРЯД

…а под старым деревом устроили пышный обряд — задрапировали щуплую воробьиную грудку яркими фантами и зелеными стеклышками, засыпали землей и украсили сорванной маргариткой. Потом долго сидели молча, потрясенные содеянным.

БУДНИ

…а потом к рыжей приходил кто-то, наверное муж, — пухленькая Аллочка и вторая, тощая, с высоким животом, замолчали, — Вера, — он тронул ее бледную руку, — прости, Вера, — рыжая отвернулась к стене, а коса ее свисала с кровати, — тугая, медно-красная, — лица не было видно, только аккуратное маленькое ушко, детская шея и сползающая с плеча застиранная больничная сорочка — уйди, уйди, пожалуйста, уйди, — голос казался хриплым, сорванным, как после долгого крика.

ОСНОВНОЙ ИНСТИНКТ

…а ужасная Савельева, тощая, с крючковатым носом, стоит у окна и ест. Каждое утро она выходит в коридор, выкатывает из холодильника кочан капусты и, прижав его к высокому животу, остервенело запихивает жесткие листья в рот, жует, с тоской глядя во двор, — витамины, ей очень нужны витамины, — для маленького Савельева, который рыбкой, юркой рыбкой плещется у нее в животе, бьет коленом, локотком, пяточкой.

РОМАН

…скажите, ведь у нас роман? роман, да? — разве можете вы не оправдать ее ожиданий, ожиданий напичканной любовными романами институтки. Смущаясь, она читает стихи нараспев, раскачиваясь гибким, как юное деревце, телом. Только вам. Эти стихи. Из общей тетради в линейку, украшенной виньетками и росчерками. Если вы пожелаете, то и сами поверите в то, что вы — тот мужчина, который… Ну, из ее снов.

СУДЬБА

…вообще-то он любил блондинок. С их ломкой несоразмерностью, акварельной анемичностью, прозрачностью запястий, — примавэра, боттичелли, — бормотал он и пощелкивал суховатыми пальцами, провожая размытым астигматизмом оком, — он любил блондинок, но получалось с брюнетками, неумеренными в плотском, остро-пахучими, назойливо заботливыми, — странная закономерность втягивала в водоворот утомительных страстей, — брюнетки попадались с плотно сбитыми икрами, обильным прошлым, с истрепанной бахромой ресниц, бездонной влагой глаз, — их усталые груди легко укладывались в подставленные ладони, а бедра мерцали жемчужным, — они жаждали и добивались — постоянства, подтверждения, закрепления, тогда как блондинки оставались фантомом, ускользающей мечтой окольцованного селезня, ароматной вмятинкой на холостяцкой подушке, мятным привкусом губ, русалочьей подвижностью членов.

Женился неожиданно для всех — на кургузой женщине с темными губами, плечистой и широкобедрой, южнорусских смешанных кровей, — ничто не предвещало, но вот, поди ж ты, все совпало — его птичья безалаберность, ее домовитость и властность, его язва и ее борщи, его запущенная берлога и ее маниакальная страсть к порядку.

Его голова, похожая на облетевший одуванчик, его помутневший хрусталик, в котором еще множились танцующие нимфетки в плиссированных юбочках. Ее широкий, почти мужской шаг. Отсутствие рефлексий. Умение столбить, обживаться, осваивать пространство, наполнять его запахами, напевным говорком. Отсекать лишнее. Оставляя за собой беспрекословное право. Многозначительной паузы и последнего слова.

ЦВЕТ УВЯДАЮЩЕЙ СЛИВЫ

…эта, в окне, ночи не спит. Бродит призраком по унылой двушке, вдувает кальян истрепанным ртом, караулит либидо. Зябнет, но упорно голым плечом выныривает из блеклой вискозы в угасающих розах, бывшая боттичеллиевская весна в кирпичном румянце на узких скулах, с узкими же лодыжками и запястьями, с канделябром ключиц цвета слоновой кости, — сама себе огниво и светильник, — прикуривает, жадно припадая, — рассыпаясь костяшками позвонков, не утратившей лебединого шеей, — бывшая балерина, светясь аквамариновым оком, кутается в невесомое, ждет. Любви, оваций, случайного путника, — изнуренного ночными поллюциями Вертера с прорывающим пленку горла кадыком либо стареющего бонвивана, жуира с сосисочными пальцами и подпрыгивающим добродушно животом, — на лестнице она выдыхает в меня прогорклым, кошачье-блудливым, туберозами и пыльным тюлем, — жабья лапка хватает, тянет за рукав, умоляя морщиной рта, нарисованной старательно перед подслеповатым зеркалом, — о зеркала стареющих примадонн, покрытые слоем патины и грез, — кокетливо взбивая застывшие прядки, она улыбается себе, пятнадцатилетней, плачущей от любви, детской любви, mon amour, с пунцовой розой в волосах, с молитвенно спаянными ладонями, — сама себе любовник и сама себе поцелуй, — она приникает щекой к собственному отражению и жадно целует свой рот. Уличный зазывала театра Кабуки, переодевающийся за ширмой в мгновение ока, предстающий то умирающим от любви юношей самурайского рода, то нежной сироткой с озябшими коленками. В кимоно цвета увядающей сливы.

ФРЕСКИ

…некоторые из них уходили, а редкие — оставались на ночь и плакали на его груди, вначале от счастья, потом от невозможности счастья, от быстротечности всего сущего. Они плакали на его груди оттого, что приближался рассвет, таинственный час, когда случаются стихи, — не пишутся, а случаются как неизбежное, а уже после наступало утро, время не поэзии, но прозы. Прозы опасливо приоткрытых форточек, пригорающей яичницы, надсадного кашля и струйки сизого дыма. Время одиночества.

Он не помнил их ухода, — только торопливые обмирающие поцелуи, — их жаркие слезы, их сдержанную готовность к разлуке, привычку быстро одеваться, обдавать волной острых духов и терпкой печали, о женщины, похожие на мальчиков, с глазами сухими, однажды выплаканными, — они ироничны и беспощадны, их кредо — стиль, — умелое балансирование на сколе женственности и мальчишеской отваги. Пляшущий огонек у горьких губ и поднятый ворот плаща, — гвардия стареющих гаврошей, заложников пульсирующего надрыва Пиаф, смертоносного шарма Дитрих и Мистингетт.

Или женщины-дети, опасно-требовательные, сметающие все на своем пути, как эта башкирская девочка, с телом узким, подобным восковой свече, о, если бы была она безмолвной красавицей с Японских островов, с гладкими ступнями маленьких ног, с цветной открытки из далекого прошлого, — юная поэтесса смотрела на мир из-под косо срезанной челки, она знала такие слова, как «концептуально», «постмодернизм», — лишь на несколько блаженных мгновений клубочком сворачивалась на постели, умиротворенная, надышавшаяся, разглаженная, пока вновь не распахивала тревожную бездну глаз, вытягиваясь отполированным желтоватым телом, пахнущим степью, желанием, горячим потом. Где начинались желания маленькой башкирской поэтессы, заканчивалась поэзия. Опустошенный, он выпроваживал ее и выдергивал телефонный шнур, чтобы не слышать угроз, мольбы, чтобы не видеть, как раскачивается она горестно у телефона-автомата, а потом вновь скользит детскими пальцами, отсвечивающей розовым смуглой ладонью по его лицу, бродит вокруг дома, молится и проклинает, стонет и чертыхается всеми словами, которые способна произносить русская башкирская поэтесса, живущая в Нью-Йорке.

А в прошлой жизни я была китаянка, не вполне обычная китаянка, не говорящая по-китайски, то есть совершенно русскоязычная, впервые попавшая на родину предков, а там, о ужас, все по-китайски лопочут и к тому же не воспринимают меня как иностранку, о чем-то спрашивают и не получают ответа, — говорит она и плачет, вначале жалобно, а потом зло, — у тебя аура — фиолетовая, с оранжевым свечением по краям, — она вскидывается посреди ночи, юная, полная жара и тоски, и сидит у кухонного стола, поджав узкие ступни, кутаясь в его рубашку, — одержимая стихами, она напевает вполголоса странные песенки, чуждые европейскому уху.