Андрей Панов - Алтарь Страница 12

«Невероятно», — покачал головой Анджей.

— Ладно, — Будин встал со стула и улыбнулся. — Пар у меня сегодня больше нет, пойду считать. На финишную прямую вышел!

За врачом хлопнула дверь, и Анджей, вздохнув, снова углубился в чтение книги. На этот раз это был роман Варгаса Льосы «Тётушка Хулия и писака», который определённо понравился Анджею уже с первых страниц.

Пришёл апрель. Снег растаял, но всё ещё нередко дул холодный ветер, и ртутный столбик термометра поднимался не выше отметки «+5». Зайдя в лабораторию, Анджей поставил на стол сумку, бросил рядом берет, скинув пальто, повесил его в шкаф и тут услышал скрип открывающейся двери. Вошёл Илья Авдеевич. Остановившись в дверях, он рассеяно огляделся по сторонам, будто искал что-то. Затем, не поздоровавшись, прошёл к своему столу, открыл запертый на ключ ящик и закрыл снова. Сел, обмякнув, на стул и тут заметил Анджея.

— Ты, кхм… не видел здесь моих тетрадок: в таких зелёных клеёнчатых обложках?

— Нет, — помотал головой Анджей. — А что случилось?

— Да вот, — Будин отвернулся к столу и переставил какой-то стаканчик с одного места на другое, — не могу найти их… Вчера засиделся допоздна — считал всё… Ушёл и забыл в шкаф их запереть. Так на столе и оставил. Сейчас прихожу: нет их… Куда могли деться?!

— Может, под стол завалились, или в стопке какой лежат, — предположил Анджей.

— Нет, — грустно произнёс Илья Авдеевич, — на столе я всё осмотрел. Нет их…

— А на других столах? Поглядите. Взял кто-нибудь посмотреть и забыл обратно положить. У Туманского спросите: может, ему какие данные понадобились. Он же постоянно тезисы строчит на всяческие конференции…

— Да, — Будин встал. — Пойду ещё поищу…

Подождав полчаса, Анджей сам решил пойти узнать, чем закончились поиски. В ассистентской он застал Илью Авдеевича одного. Тот надевал пальто; видно, собирался домой.

— Илья Авдеич, — обратился к врачу Анджей, — нашли?

— Нашёл, — горько скривил губы Будин. — Под шкафом нашёл. Вот…

И Илья Авдеевич протянул Анджею кусочек зелёной клеёнчатой тетрадной обложки. Края его обгорели, и было видно, что только чудом он не догорел до конца.

— Ничего больше не осталось, — объяснил Будин. — Только последняя тетрадка: она в шкафу лежала… Единственный раз оставил тетради на столе и вот…, — он развёл руками.

Анджей смотрел на этот кусочек бумаги и думал о том, какие же подлые и мерзкие люди ещё встречаются на этом свете. Он злился на этих неизвестных, а вместе с ними и на всех сотрудников кафедры.

— И кто это? — глухо спросил Анджей.

— Я догадываюсь, но сделать ничего не могу: за руку-то не поймаешь…

Будин взял кейс и направился к выходу.

— Меня завтра не будет: я тут заявление написал. Войновский в курсе. Если кто будет спрашивать — меня не будет где-то месяц.

— До свидания, Илья Авдеич, — попрощался Анджей.

Тот не ответил: был подавлен мыслями о потерянных годах и уничтоженной диссертации. Дверь закрылась. Анджей, постояв ещё с минуту в пустой ассистентской, кинул обгоревшую обложку в мусорное ведро и вышел в коридор.

На следующий день оказалось, что Будин взял отпуск, а Анджей, которому эта кафедра уже осточертела, в скором времени уволился, надеясь на то, что Илья Авдеевич последует его примеру и не станет продолжать работать в таком коллективе.

июль 2005, февраль 2010

Дерево на холме

Стояла весна. Лес пел свою шелестящую песню, наводящую умиротворение на всех, кто имел бы желание прислушаться к ней. Лес пел, а ему вторили птицы, и ничто не смешивалось с бесконечностью этих звуков, лившихся чисто и свободно.

Он сидел на поляне этого чудесного леса и смотрел на ряды дубов и осин, уходящие в низину, а затем снова поднимающиеся на возвышенность почти у самого горизонта. Он любил это место, где проводил несколько свободных часов каждую неделю. Любил потому, что здесь не ощущалась цивилизация, это было место вне времени и пространства, место абсолютной свободы и спокойствия.

Посреди поляны возвышался высокий холм из песка с крутыми, почти отвесными, склонами. На вершину его вела узкая, изогнутая полумесяцем, тропинка, поросшая мелкой травкой, а там, где она кончалась, почти у края холма, росло одинокое деревце, совсем ещё молодая берёзка. Он очень любил эту берёзку и каждый раз, приходя на поляну, первым делом смотрел — на месте ли она, не случилось ли с ней чего.

Сейчас он сидел на свежей ярко-зеленой траве, положив расслабленные руки на колени согнутых ног, и внимал изумительной песне леса, которую никогда не уставал слушать. Она убаюкивала его, гипнотизировала, влекла за собой, занимала все его мысли, не давая думать ни о чём другом. А он всё больше и больше впитывал её звуки, сливался с ними, с воздухом, травой и деревьями, со всем миром, и чувствовал, чувствовал внутри бесконечную, всепоглощающую любовь. Любовь к другому человеку, единственному, имеющему значение в этом мире.

Когда чувство заполнило его целиком, а чудесная мелодия стала единственной реальностью, какую можно ощутить, он закрыл глаза и лёг на траву. Лес закружился вокруг него, песня стала громче, и разнообразие звуков поразило его воображение. Тело полностью расслабилось и постепенно, клеточка за клеточкой, становилось прозрачным. Скоро сквозь него стала видна зелёная непримятая трава, которая через несколько мгновений густо покрылась ромашками такого же по-весеннему ярко-зелёного цвета. Ещё через секунду между ромашками протиснулись фиолетовые бутоны и, распустившись, стали необыкновенной красоты чернильными розами. Затем, медленно кружась, на розы опустились осенние жёлтые и красные кленовые листья, вскоре покрывшие всё сплошным слоем. И вдруг посыпались крупные снежинки, сначала таявшие на листьях, а потом объединившиеся в отдельные островки, которые вскоре слились в ослепительно белое снежное одеяло…

Дверь Её квартиры открыл своим ключом, появившимся у него недавно, с тех пор, как они стали жить вместе. Войдя в прихожую и скинув туфли, остановился в дверях комнаты, откуда лился тусклый жёлтый свет. Был уже поздний вечер, за окном чёрным покрывалом повисла темнота, и комнату освещало лишь небольшое бра над кроватью, где под белым одеялом сидела Она и смотрела на дверь. И на него. Их взгляды встретились, и в Её глазах он прочёл немой укор за позднее возвращение. Тут же заметил обмотанный вокруг Её шеи голубой шарф и подумал, что это странно, ведь когда он уходил, Она не жаловалась на боли в горле.

— Что с тобой? — спросил он.

— Шея болит. Наверное, продуло где-то.

Он подошёл к Ней, сел рядом и, вспомнив, что держит в руках пакет, стал выкладывать на стол фрукты, орехи, сладости. Потом повернулся к Ней, взял Её руку в свою и, второй рукой поглаживая Её по тыльной стороне ладони, начал что-то рассказывать. Так они и сидели в полутьме при тусклом свете бра: Она слушала, глядя на него иногда любящим, иногда жалобным взглядом и думая о чём-то своём, а он рассказывал, поглаживая Её руку и чувствуя острую боль от того, что такие вечера скоро останутся только в воспоминаниях — Она была неизлечимо больна, и времени, отпущенного им двоим, оставалось не так уж много…

Прохладный ветер начала осени раскачивал ветви деревьев, отчего лес уже не пел свою ровную, убаюкивающую песню, а гремел прерывисто, то затихая, то взрываясь ураганом звуков. Гремел, на первый взгляд, хаотично, но, прислушавшись, в этом хаосе нетрудно было проследить мелодию, походившую временами то на жалобные всхлипы, то на горький плач, срывающийся криком бессилия и боли.

Он снова шёл к своему холму, но шёл уже не один. На руках он нёс Её, недвижную и спокойную. Пока он ещё не ощутил до конца Её ухода, не отдался полностью во власть своих чувств. Пока. Прежде ему необходимо завершить то, ради чего он пришёл в лес в этот день.

Дойдя до края поляны, он остановился под сенью древнего дуба и устремил свой взгляд на вершину холма, туда, где росла его берёзка, сейчас отчаянно сопротивлявшаяся порывистому ветру. Там, у корней дерева, он собирался уложить Её в мягкую, по-летнему тёплую ещё землю…

Ноги его заплетались, в голове шумело, и даже природа обратилась против него: дул ледяной ноябрьский ветер, подхватывающий падающий с хмурого свинцового неба снег и бросающий его в лицо колкими льдинками. Он был охвачен жарким пламенем болезни, и оттого ветер причинял ещё большую боль всему телу, которое двигалось уже само по себе, по инерции, согласно заданной при выходе из дома мозгом программе. Он стремился к желанной поляне, где стоит холм, к берёзке, к Той, чьё прекрасное тело покоилось, обвитое корнями, в толще песка на вершине. Он боялся не увидеть это место, не прикоснуться снова к дереву, к траве, к песку, частью которых Она была теперь, которые впитали в себя Её частички и стали Ею. Он боялся не успеть, потому что чувствовал уже присутствие смерти рядом с собой, чувствовал её холодное, шумное, нетерпеливое дыхание и трясущиеся от сладостного предвкушения руки, которые тянутся к его шее, чтобы перекрыть доступ так нужного ему сейчас воздуха. Он спешил изо всех сил, настолько, насколько позволяли ставшие вдруг непослушными ноги.