Иван Зорин - Письмена на орихалковом столбе: Рассказы и эссе Страница 12

Огромная кровать, ампир, на которой недавно была Катя, и от этого мне сейчас немного стыдно и злорадно, наше оскверненное ложе, где ты с детской отрешенностью раскинула руки, плети рук, эй, попридержи-ка свои ассоциации, поверх белого флага простыни, и слова, такие же бессмысленные, как и наяву, слетают с твоих уст, скользя по ту сторону сомкнутых век, по ту сторону неведомого мне сна, и я могу прикоснуться к тебе, как прикасаются к вещи, покорной и легкой, ведь ты совсем рядом, но далека до бесконечности, воистину во всей Вселенной что живое еще так далеко от меня? о, это — одиночество вдвоем, мы километрами отделены друг от друга, когда вместе, ибо между нами лежит пресловутый меч, выкованный из упреков, недомолвок, обид — извечных компонентов сплава лжи, но все, хватит, ты вернулась, это главное, и теперь, ведь ты так хочешь, правда, хочешь, все пойдет по-прежнему: скрипучее колесо, колеблющийся маятник, наша никудышная жизнь, ведь ты вернулась, еле-еле ворочаю я языком, уже ватным, прежде чем погрузиться в отдельную кабину своего сна, где по стенам — я знаю — будут метаться тени, иные, отнюдь не похожие на твою, мою или тень Кати, они будут безумствовать там, танцуя передо мной, и только передо мной они будут водить свои исступленные хороводы, и мне все же ужасно интересно: а что же сейчас показывают в твоей кабине? но это навсегда останется для меня тайной, потому что мне никогда не добудиться тебя, даже если я захочу, ибо я знаю, что твой кофе чересчур отдавал снотворным, вот ты и вернулась, я дождался, спи, Элен.

Он проснулся утром, когда солнце яичным желтком уже размазалось по шторам, и обнаружил во рту — сухость, рядом — кусок смятой пустой постели, в голове — рой клещей, порожденных нестыковкой прошлого и настоящего, клещей, которые кусали: куда делась Элен? Он испугался. Вчерашнее вначале мелькало мучительно, бликами: Катя, маета ожидания, оторванная вешалка, Элен, но вскоре, проступив отчетливо, заставило напряженно вслушаться: нет, никого, только капли кухонного умывальника буравят тишину.

Кап, кап, кап… Уберите этот кошмар, конечно же, ты не могла встать и уйти просто так, исчезнуть бесшумно, нет-нет, это не в твоих манерах, да и слишком рано, а ты ведь любишь поспать, особенно сейчас, с дороги, впрочем, о чем это я? ведь если… о, Господи, да заверните этот проклятый кран, нет-нет, безумие, но ведь даже и тогда… глупости, этого не могло произойти, не могло бы, не могло бы никогда, так что же случилось? что случилось после того, как ночью с детской отрешенностью ты раскинула руки — что я еще тогда подумал про них? — поверх вот этой простыни, а я, раздавив в пепельнице окурок, брезгливо, словно виноват он, словно его пеплом, а не пеплом лжи я посыпал себе голову все время нашей короткой, уныло тянувшейся беседы, пришел сюда, к тебе, подглядеть твои сны, ну конечно, ты потом просто ушла незаметно для меня, под утро, пока я блуждал в лабиринтах похмельных грез с нависшим потолком, как же тяжело он давит, вот и пропустил момент, и не мудрено, но, конечно же, ты вскоре вернешься опять: из магазина, от парикмахера, шляпника, куда ты еще там пошла, давай же скорее, Элен, видишь, как мне плохо, я жду, и прости меня, прости, Элен, хоть ты никогда и не узнаешь, за что, я каюсь, каюсь, каюсь, кап-кап-кап, нет сил встать, завернуть, куда же ты запропастилась, пожалуйста, возвращайся, только скорее, не заставляй меня думать, что схожу с ума, что общаюсь с призраками, не заставляй верить в колдовство и волшбу, которые особенно нелепы посреди этого чересчур прозаического утра, когда неотправленным письмом валяешься на кровати в обнимку с никчемностью и психозом под жуткую капель умывальника и головную боль, тогда они нелепы чудовищно и мне страшно, я боюсь, боюсь, боюсь их, прекрати мой кошмар, Элен, твое возвращение будет моим возвращением назад, в реальность, в наш удобный дом, да-да, вот сейчас ты придешь, я чувствую, как бородка ключа успокоительно корябнет замок, и тогда, спасенный, я рывком отброшу растерянность, одеяло, вздор минувшего, и вскочу тебе навстречу, как прежде, Элен…

Она стояла в прихожей и, сосредоточенно складывая пополам негнущуюся материю, пыталась приладить пальто на трехногую табуретку, потом оставив затею, тряхнула поблескивающими от влаги волосами («На улице светло, — подумал он, — где же она ухитрилась зацепить дождь?») и произнесла меланхолично, вместо приветствия: «Видишь, оторвалась вешалка, — и тут же добавила, комкая слова скороговоркой, как будто опасаясь — или ему только показалось? — что ее опередят: — Все-таки выгоднее приезжать в ночь, как всегда, а так, заполдень — весь день разбит, — и потом, уже безалаберно задвигая ногой саквояж под шкаф: — Ну как ты тут без меня, дорогой?» Господи, неужели я перепутал поезд, неужели все смешалось — полдень и полночь, не может быть, да этого не может быть, и мне захотелось крикнуть тебе: не ври, не ври. не ври, ты и на этот раз была верна привычке, ты уже побывала здесь ночью, я знаю это, ведь ты уже раз приходила вот так с дождем, скукой, оторванной по дороге вешалкой, ты приходила, и это не может быть моим дежа вю — мысленно уже кричал я — это не может быть дежа вю, хоть все детали повторяются как в калейдоскопе, но одной из них уже нет, одна не совпадает, ведь я хотел отравить тебя, Элен, зачем же ты врешь, но вопль застрял где-то внутри, пескарем залег на дне, забившись в ил. Я сдержался, ибо вообразил, и вообразил отстраняясь, всю дешевую комичность ситуации: из дверей спальни жалкий невропат в пижаме, с дрожью в голосе и руках упорствует перед женой в своем навязчивом бреду, доказывает ей существование фантомов, объясняя, как и почему хотел убить ее, мягко, по-семейному формулируя мотив — не сошлись, мол, характером, ну хорош, ничего не скажешь, я представляю, как, внутренне ликуя, ты в артистическом недоумении вскидываешь брови и произносишь тем елейно проникновенным тоном, от которого тут же замерзнет моя дрожь, тоном, который ты бережешь специально для меня, своего врага: «Успокойся, милый, ты просто много работаешь, надо отдохнуть», и уже через паузу, все с тем же участливым выражением лица замечаешь как бы вскользь: «Кстати, а как насчет психоаналитика?», нет, Элен, тебе не одержать очередной победы, ты не будешь торжествовать в нашем великом противостоянии, я не дам тебе козыря, уж лучше пускай галлюцинация, сумасшествие, шизофрения, я почти смирился с мыслью о привидении. Чрезвычайно медленно, словно крадучись, она прошла на кухню, поправляя на ходу свое наглухо задрапированное платье и скользнув невзначай взглядом по смятым в пепельнице окуркам, по зеленому стеклу бутылки, пускающей на стену зайчика, по черной жидкости, давно остывшей на столе, спросила почти равнодушно: «С каких это пор, дорогой, ты пьешь кофе сразу из двух чашек?»

СЦЕНАРИЙ

«…действия этого человека внушали явные подозрения. Я не стал ждать, зная по опыту, чем это чревато. Я молча двинул его ногой в пах. Он осел, корчась от боли. Прежде чем лакированный ботинок вырубил человека окончательно, его перекошенный рот успел издать истошный вопль. Поганец! Этого оказалось достаточно. В подъезд, едва не оторвав дверную ручку и впустив за собой ночь, ворвались те двое, что дежурили на улице под дождем. Бедные ребята — они так вымокли! За пару секунд, которые требовались им для того, чтобы перепрыгнуть лестничный пролет, который отделял их от меня и от их валявшегося теперь без сознания кореша, я успел узнать их. Это были крутые мальчики из Восточного округа. Вон тот недомерок с косым шрамом на подбородке, который успела оставить дубинка Энтони Чиве-ра, старого копа, прежде чем ее хозяин растянулся на мостовой с тремя маслинами в животе, известен среди своих дружков гангстеров под кличкой Чарли-на-все-руки. Мерзкая серая крыса. Его ремесло — обирать все, что имеет деньги, — от простака за карточным столом до сейфа национального банка. На его счету минимум два трупа. Но это так, между прочим. Другой, с квадратной челюстью и низкими, сведенными воедино бровями, тоже профессионал, ас своего дела. Это Милашка Гром — самый хладнокровный и безжалостный убийца к востоку от Ист-ривер. Если бы мне пришлось выбирать между встречей с ним и шипящей от ярости коброй, я без колебаний предпочел бы кобру. Выкрикивая ругательства, они на ходу выхватывали оружие, словно соревнуясь в скорости: Чарли — кастет, Гром — нож. А может, они пробовали тягаться в скорости со мной — Алленом Бруком, честным налогоплательщиком и добропорядочным гражданином Соединенных Штатов? Тогда напрасно. Ведь сидеть сложа руки, дожидаясь неприятностей, не мой стиль. К тому же я хоть изредка и бранюсь сам, терпеть не могу сквернословов. Я приводил себе еще кучу побудительных причин, толкнувших меня на это, пока мой кольт непринужденно выплевывал с колена пулю за пулей. Финка Грома звякнула о мрамор: рука с простреленной, а точнее с отстреленной кистью — как ни крути, 45-й калибр есть 45-й калибр — уже не могла держать ее. Взвыв от боли, он, однако, еще бежал по инерции вперед. Я врезал ему рукояткой меж ребер, вложив в удар всю силу. Но этого и не требовалось: Милашка моментально сложил пополам свое гигантское тело. Таким он мне нравился больше. Ребром ладони по шее я мягко уложил укороченного Милашку на каменный пол. Спи, детка, бай-бай. Чарли свалился еще раньше — первая же пуля, угодив в середину скошенного лба, раскроила его узкий череп. Однако я не смог отказать себе в удовольствии всадить в подонка лишнюю унцию свинца. Пускай я разорюсь, но для такого мерзавца не жалко — угощаю. Недоносок был так юрок, так мастеровит: какая незаменимая утрата для неутешного мира уголовников! Рядом в луже крови хрипел Гром. «Эй, парень, собирался небось сегодня хвастать в кабаке, как ухлопал Брука, а дело-то вон как повернулось, — обратился я к нему с ехидцей, — Ничего, малыш, бывает». Он никак не отреагировал, видно, еще не пришел в себя. Я оглядел их: ни дать, ни взять распластавшиеся на паперти калеки. Ну что ж, сегодня для мира, и для Аллена Брука в частности, не самый черный день: троица отъявленных негодяев изъята из обращения. Двое — на время, один — навсегда. Для кого что лучше — не берусь судить. Наверное, это дело характера. И привычки. Досадно признавать, но я допустил грубую ошибку, предаваясь размышлениям на эту вечную тему: тему тюрьмы и могилы. Ибо пока я пришел к окончательному выводу о ее избитости, первый бандит, очнувшись, незаметно перевалился на бок и довольно ловко сработал ножницами. Да, ублюдок чисто провел прием, ничего не скажешь. Я не успел увернуться от захвата, и материя на моем плаще треснула. К несчастью, это были не самые крупные мои неприятности. Кроме того, я налетел виском на стену, и перед глазами у меня поплыли круги. Бедняга, ты поступил непростительно опрометчиво, мне было почти жаль себя. Это конец. Вне всяких сомнений, этот вонючий шакал сейчас прихлопнет тебя, как муху на стекле. Но в последний момент, падая, я инстинктивно отшвырнул пистолет. Вы скажете: чудо. Но везет сильным — думаю я всегда в таких случаях: тяжелый кольт угодил ему в переносицу. В результате он замешкался ровно на ту долю секунды, которой хватило, чтобы мой каблук, опускаясь, опять погрузил его в спокойствие бессознанья. Прежде чем, сникнув, нырнуть в небытие, он как-то забавно хрюкнул. Возможно, в иной ситуации это и показалось бы мне смешным, но не сейчас. Для верности я добавил ему кулаком в солнечное сплетение. Осторожность не повредит. Даже задним числом. Итак, война объявлена. Но кто противник, хотел бы я знать. Ясно, что не эти: чересчур мелкие сошки. Но ведь кто-то подослал ко мне этих горилл. Я должен любой ценой вытрясти из них его имя. Кем бы ни был их работодатель, а денежки свои он на сей раз потратил зря. Правда, ему ничто не мешает нанять кого-нибудь покрепче, чтобы выпустили мне кишки. Славная перспектива, есть от чего загрустить. А может быть, здесь какая-то ошибка? В мои намерения входит выяснить, что все это значит. Непременно выколочу из пострадавших. Пока же я прокручивал варианты. Плата по старым счетам? Вряд ли. Обычно такие ребята с ответом не тянут, но я не помню, чтобы с кем-то поссорился за истекшие двадцать четыре часа, да и трудно кому-то насолить, не выходя из дому, не говоря по телефону…»