Борис Фальков - Горацио (Письма О. Д. Исаева) Страница 12

Таков этот круг, точнее — сфера, шар. Для тебя он — ты сам. Он обнимает всё и всегда. Ползающему по нему предстоит ползать без конца. Ибо — где у него концы? За его границы не заступить. Ибо — где ж это у поверхности сферы границы, если она сама — своя граница? Ползать тут можно только вечно. И, значит, тут умереть нельзя.

Узнав это, моя душа обрела покой. Лукавый разум же, конечно, и тут выворачивается из-за угла и несёт свои коварные ереси: а если знает и помнит только Бог — нас, что тогда, а? То есть, о Нём ли мы помним, когда вспоминаем Его? А если наша память о себе — вовсе не о себе память? И НЕ ПАМЯТЬ ВООБЩЕ? И, например, если душа отлетает — возьмём этот реальный факт, который можно увидеть глазами — например, душа террориста, то может ли она сама это увидеть, запомнить и потом вспоминать? Сможет ли она описать это? И главное, если она всё это сможет — в каком времени ей это описывать?! Что же — находясь в вечности, описывать в прошедшем времени? Не смешите… В настоящем — ой, не могу! В будущем? Умолкаю.

Умолкаю, и пока на эти вопросы не отвечаю, чувствуя угрозу найденному покою. Но ещё отвечу, обещаю. А пока продолжу свою работу как бессмертный, презирая всякое время.

И всё же, какая сокровенная, какая постыдная эта наша мечта: не умирать! А вот террористы — против мечты. Не дают и приготовиться, и сами не успевают к своей же смерти. Что за возня, суета? Чемоданчик, и тот не успеть собрать. С другой стороны, какое только средство перевозки не избирает вечность для доставки человека в себя! То это пидорас-террорист, то это маленький тромбик в сосудике… И вот, только что ещё постыдно мечтал, а уже в пути: застали врасплох, можно сказать.

Поставь-ка, дружок, на окна ставни, чтобы и нас не застали врасплох. Разве возможно жить в деревне без ставен? И забор, забор! Бессмертный сливается с природой тем, что огораживается сам. Но — не портит её огородами.

Больше так и не удаётся пожрать вкусно. Свинство! Да! Я совсем забыл: с Днём Рождения тебя, дорогой. Желаю тебе… желаю нам дружбы вечной. Как это было всегда, и всегда есть. Все перемены — к худшему, а любое постоянство благо. Кроме постоянства перемен. Ну вот, опять сморозил пошлость…

Дор. Ник. Геор.!

Я в работе по уши, дохнуть некогда. Простите, что так поздно собрался написать: время уж нам очно встретиться дома. И, как пел один Вам известный семит: не я ль завоевал и славу, и величье, могла бы вся земля моею стать добычей… но вот стремлюсь к добыче лишь одной: скорее бы вернуться в край родной. Кстати, о семитах. Моя смешная идея о берберских влияниях на культуру арабской Мавритании получает опору. Теперь можно говорить не только об усовершенствовании берберами способов вспарывания живота ближнего, но и о блестящих идеях в области гос. устройства, философии и искусств. Если, конечно, это не одно и то же. Доказательства у меня в руках. К примеру, сейчас я держу в них ибн Тумарта!

Кстати, мы с Вами имеем единомышленника и среди врагов наших, то есть, вне нашей кафедры. Я Вам уже говорил о нём, теперь лишь напоминаю. Я говорил, что было бы хорошо переманить его к нам. Видите, как я уже стосковался по дому, по институту, по Вам? Так, что у меня ещё и билета назад нет, а мысли заняты уже делами домашними. Фамилия нашего единомышленника — Ревич. Кроме прочего, он отличный переводчик… Не удержусь, приведу кусочек из одной его работы. Помню наизусть, поскольку недавно строчил на неё рецензию. Вы ведь знаете мою проклятую память: из неё не выбить того, что однажды туда попало. Это перевод известного стихотворения Аш-Шанфара. Ревичу удалось передать, как герой стихотворения проходит сквозь жизнь, а она сквозь него, подобно встречным ветрам, оба прозрачны — но оба цельны, оба есть самостийные Я. Это ветер бессмертия, ведь бессмертие — это прозрачность человеческого Я для так называемой жизни. Жизнь-то и сама бессмертна только потому, что для нашего Я прозрачна. Возможно, Ревичу так удался перевод не из-за того, что он разделяет эту философию, а по той причине, что его собственное положение на их кафедре представляет собой тот же сюжет… Но лучше я выпишу цитату:

В дорогу, сородичи! Вьючьте верблюдов своих.Я вам не попутчик, мы чужды душой и делами.Спускается ночь. Я своею дорогой уйду.Восходит луна. И звенят скакуны удилами.Клянусь головой, благородное сердце найдётприбежище в мире вдали от жестоких обид.Клянусь головою, искатель ты или беглец,надёжный приют за горами найдёшь, за долами.Я с вами родство расторгаю, теперь я сроднипятнистым пантерам, гривастым гиенам, волкам.Их верность и стойкость проверил в открытом бою,гонимый законом людей и отвергнутый вами.Я сдержан в застольи, я к пище тянусь не спеша,в то время как алчные мясо хватают и жрут.Но звери пустынь мне уступят в отваге, когдая меч обнажаю, свой путь устилая телами.Не стану гонять я верблюдов на пастбище в зной,когда их детёныши тянутся к вымени ртами.Не стану держаться за бабий подол, как дурак,который во всём доверяет советам жены.Не стану, как страус, пугливо к земле припадатьвсем телом дрожа и пытаясь укрыться крылами.Не стану, как щёголь, весь день себе брови сурьмить,весь день умащать свою плоть дорогими маслами.И мрака не стану пугаться, когда мой верблюдсобьётся с дороги в песках и, чего-то страшась,припустит бегом по холмам, по кремнистой тропе,зажмурив глаза, высекая копытами пламя.Никто не посмеет мне дать подаянье в пути.Глодать буду камни и в землю вгрызаться зубами.Я пояс потуже на брюхе своём затянул,как ткач искушённый — на кроснах упругую нить.Чуть свет я скачу, словно серый поджарый бирюкпо серым пескам, по следам ускользающей лани.Чуть свет он, голодный, проносится ветру вдогонвдоль узких ущелий и необозримых долин.Он чует добычу и воет. И тут же в ответсобратья его в тишине отзываются ранней.Сутулые спины и морды седые снуют,как быстрые карты в азартных руках игрока,волнуется стая, как рой растревоженных пчёл,когда разоряют их дом на зелёном кургане.Оскалены зубы, отверстые пасти зверейзловеще зияют, подобно расщепу в бревне,вожак завывает и прочие вторят ему,и вой их печален. Как загнанной серны рыданье.

Но достаточно, дорогой Ник. Геор.! Вы уже, без сомнения, поняли, каков характер этого перевода. Это личное излияние самого Ревича. Одновременно это прекрасное описание: 1 — ситуации на его кафедре, 2 — его собственного положения там, 3 — его реакции на это, и главное, 4: это лучшая из возможных характеристик для поступления Ревича на работу к нам, я бы первым подписался под его заявлением. Одинокий волк! А кто мы с Вами, если не?.. Вот почему нам и надо продолжать сколачивать нашу стаю. Ревич и это понимает, судите по последним строфам стихотворения. Это автопортрет, портрет человека нового склада, одинокого и стайного. Неудивительно, что он не уживается в стаде людей старого склада. А каков наш портрет там же, а?

«Прибежище вдали», «надёжный приют» это без сомнения наша кафедра. «Бабий подол» — конечно, жена Ревича, зав. его кафедрой. Эта деталь вызовет известные трудности при его переходе к нам. Но мы можем ОБМЕНЯТЬ Ревича на наш балласт. Вы знаете, о ком я говорю. Об Овсянникове, конечно. По слухам, этот умненький смазливый еврейчик — любовник жены Ревича. Упаси, Господи, я не интригую! Я предлагаю партию. Я предлагаю рокировку. Для постороннего наблюдателя — исход партии ничейный. На деле же выигрыш за нами. Вы помните, конечно, я всегда бывал прав в прогнозах, касающихся исхода сражений.

Короче, когда Ревич подойдёт к Вам с вопросом, не пугайте его, пожалуйста.

Мне кажется, я Вас уже убедил. Поэтому оставляю тему. И вообще мне пора заканчивать болтовню. Здесь такая обстановка, что язык становится без костей. Хоть сам пиши стихи, или романы. Нет, не бойтесь, я этого не сделаю… До поэзии я не опущусь.

Ваш брат Е. Г. - и человек, и консул замечательный! Очень мне помогает. Вот и это письмо он любезно согласился отправить своей почтой. А как Вы себя чувствуете? Были ли уже на даче? Я, признаюсь, только о ней, голубушке, и мечтаю. Здесь ведь не выкупаешься как следует, речки — сами знаете, какие.

Кстати, я имею самые крепкие основания утверждать, что стихотворение, переведенное Ревичем, — поздняя, и отнюдь не шестого века, а приблизительно вв. 10–11, подделка под арабское. Основания эти — документы, которые я держу сейчас в руках, и дух самой поэзии. Это тот самый берберский дух, который выражен в архитектуре Марракеша, но никак не Багдада.