Владимир Корнилов - «Каменщик, каменщик...» Страница 12

— Как мадьяры и чехи? — спрашивает Челышев.

— Примерно… Но России был открыт иной путь. А чехи и мадьяры, отогнав монголов, закоснели в своем бюргерски-желудочном полугрехе.

— И за это их впоследствии утюжили танками?

— Мы говорим о другом… — хмурится гость.

— Папа, не богохульствуй! — кричит из-за ширмы Мария Павловна, и старику становится не по себе.

Всего лишь полгода назад Машенька публиковала статью в журнале «Наука и религия», и сколько Павел Родионович ни убеждал ее, мол, непорядочное это дело, Машенька небрежно отмахивалась: дескать, религия — всего лишь размягчающий мозги обман. Поэтому можно, не кривя душой, опровергать ложь Церкви. Да и о чем другом сегодня напишешь честно? «Далась тебе Церковь! Что ты в ней оставила?» — вздохнул тогда Челышев и напомнил анекдот: пьяный ищет под фонарем рубль. А где его посеял?» — спрашивает прохожий. «Под забором». — «Зачем же здесь ищешь?» — «А тут светло…» «Вот все вы так, — добавил от себя старик. — Пишете не о том, что наболело, а о том, что позволено. И это еще самые честные…»

Так обстояло дело всего полгода назад. А теперь длинноволосый приятель дочери бубнит:

— Счастье России, что Владимир принял православие…

И старик сердится: «Лучше бы она спала с ним без религиозных диспутов». Но, очевидно, без диспутов Машенька уже не могла.

— А Владимиру ничего другого не оставалось, — роняет старик. — Все заранее было предопределено, только не Небом, а вполне низменными обстоятельствами.

— Какими, Пашет? — спрашивает зять.

— Гео-гра-фи-ей. Днепр с севера тек на юг, то есть из варяг в греки. Куда товар везли, оттуда и Церковь вывезли. Кроме Византии, некуда было податься. К католикам же рек нету. На запад — леса да Карпаты. Даже татары туда не прошли.

— Географически, возможно, вы правы, — соглашается гость. — Но ведь география тоже предначертана… Почему, Павел Родионович, вы так равнодушно, даже без намека на боль, выводите русскую планиду? По-вашему, мы народ без альтернативы?

— Вовсе нет. Просто, когда запаздываешь, дорогу выбирать некогда. Вот если бы Господь соблаговолил расположить Россию в Эгейском море или на Адриатике, тогда бы дело пошло веселей. А Он засунул ее в снега да в чащи, где один путь — по воде. Вода же текла в Византию… С тех пор сколько ни прорубаемся, в Европу не пробьемся. А на восток и удобней, и спокойней. Перед монголами и китайцами за отсталость не стыдно.

— Странный у вас патриотизм. Извините, Павел Родионович, но мне кажется, у вас на душе что-то тяжелое… Если позволите, приеду побеседовать. Может быть, помогу…

«Он со мной, как психиатр», — усмехается старик. — Всегда рад, — отвечает гостю. — Но и при ребятах можно.

— Разумеется, Марьюшка и старенький — нам не помеха. Но вы сегодня нервничаете. Вас испугала смерть.

— Она ко мне ближе.

— Никто не знает своего часа. Так что не бойтесь ни смерти, ни мертвых.

«Каков сопляк! — злится Челышев. — Не бойтесь мертвых!» Не пугался их однажды Пашка Челышев. Была такая неделя в покойницкой. Только тот нестрах весь держался на грехе. «Но если есть грех, стало быть, есть Бог…» — говорит себе старик, и неожиданность вывода его смущает.

В коридоре раздался протяжный властный звонок, не оставлявший сомнений: за трупом. Однако в комнату ввалился светловолосый детина в железнодорожной форме. Рослая Машенька была ему по плечо. Минуты две она обнимала красавца и плакала, а потом железнодорожник протянул длиннокудрому руку и назвался:

— Челышев. Виктор.

Длиннокудрый недоуменно посмотрел на старика: как, мол, вам, Павел Родионович, удалось взрастить такого викинга?

— Однофамилец, — усмехнулся старик.

— Папа, прекрати паясничать! — накинулась на отца Мария Павловна.

— Ну и однофамилец. А вам жалко? Да? — насупился викинг.

— Что вы, что вы, Виктор? — Длиннокудрый опустил отчество, заподозрив некую семейную тайну.

— Мы не ждали, что ты так быстро. Тебя по селектору вызвали? — спросила Машенька.

— Ага. Мы с утра пошли под разгрузку, а холодильник не берет. Ну, я сразу к вам…

— Виктор возит мясо, — сказал Токарев.

— Кормите столицу? — ласково спросил гривастый.

— Кормим.

— И себя не забываем, — усмехнулся старик.

— Папа, я тебя выгоню… — пригрозила Машенька.

— Ну что ты, Пашет, в самом деле? — покраснел зять.

— Пусть его болтает… Я что, голодающий, да? — обдал старика презрением железнодорожник. — Нужно мне мясо? Я на севере, да? Вот мы тут недавно у Белого моря сгружались, так там вправду смех был. Вся станция высыпала глядеть. Я одного старого хмыря пытаю: «Чего глаза вылупил? Туш мороженых не видал?» А он мне нахально: «Когда-то видел, а больше не увижу. Каким счастливым везете?» — «Наряд, — говорю, — на зверофермы. Песцы пшенных концентратов есть не могут». Ну, он тут стал мне шурухтеть: «Людей, падлы, не кормите, а животным не жалко». Тогда я взял его за грудки и спрашиваю: «Да какой с тебя, папаша, мех?» Х-ха, — засмеялся викинг.

«И я должен слушать байки этого мурла?!» — подумал старик. — Пойду, — сказал он и поднялся. — Санитары, может быть, вовсе не приедут…

— А ты что — здесь ради них? — вспыхнула Мария Павловна.

Старик побагровел от стыда, но, боясь перерешить, заковылял к дверям.

— Сядь! Папа, сядь на место! Ах так?! Ну ты у меня попомнишь! Ты у меня в ногах поваляешься! — закричала Машенька.

— Маша! Пашет! — Григорий Яковлевич выбежал в кухню, но старик уже спускался по черной лестнице.

— Чудак, ну куда ты от нас денешься? — сказал Токарев и воротился в комнату. Мария Павловна, всхлипывая, опять обнимала железнодорожника. Токареву стало скучно, захотелось, чтобы поскорей увезли тещу и он мог бы с чистой душой отлучиться из дому.

Марии Павловне тоже не терпелось рассеяться. Но сейчас уйти было некуда. Разве что в прошлое…

В последнюю военную зиму в нее были влюблены не только старшеклассники мужских школ, но даже ходячие раненые из госпиталей. Сам Валяба-Бокс, двадцатилетний главарь городской шпаны, непонятно, за что освобожденный от фронта, называл Машу «звездой счастья».

Но вот однажды в шахтерском клубе Маша наткнулась на Гришека Токаря. Они не виделись три года. Надька изредка навещала Варвару Алексеевну, но Гришек Челышевых избегал. Очевидно, не мог простить, что бросили стариков. А ведь если б не бросили, не жить Гришеку в этом сибирском городе и не кружить бы сейчас в вальсе очкастую тетеху. Тетеха была в платке, телогрейке, в ватных брюках и валенках. С виду — сторожиха или разнорабочая. Но Маша догадалась, что это — жиличка Токарей, недавняя лагерница.

Ясно было, что по своей воле Гришек Машу не пригласит. А почему-то захотелось проплыть с ним по этому душному, сырому бараку. Гришек очень переменился, вытянулся и не то чтобы повзрослел, но стал каким-то грустно-красивым, совсем непохожим на Бокса, его корешков и на этого бугая красного партизана! Почему она с ними, а не с Гришеком? С Гришеком все было бы по-иному, и сама Маша стала бы другой, не как сейчас: развязной, грубой, ненавистной самой себе. Было в Гришеке что-то жутко незащищенное. Пожалеть его хотелось. Такой худенький, некрепкий, вовсе для сибирской жизни негодный. Однако, не тушуясь, Гришек прижимал к себе нищенку и ничуть ее не стыдился.

«Конечно, честная бедность и все прочее…» — усмехнулась Маша и тут же вообразила, как сдрейфит сейчас очкастая, когда Маша на виду у всех обнимет Гришека.

— С этим мальчиком я когда-то дружила, — сказала она Боксу, тотчас поверив, что так оно было на самом деле.

— Слабец. Соплей перешибу, — буркнул Валяба.

— Только попробуй!

— А что пробовать?

Но Маша уже решилась. И едва однорукий зав клубом объявил: «Последний танец — белый вальс! Приглашают дамы!», она подбежала к Гришеку и с вызовом взглянула на очкастую. Та угрюмо потупилась, будто поняла, что белый вальс миром не кончится. И впрямь — Валяба и его дружки, угрожающе покачиваясь, уже поползли из барака в тамбур.

«Ну, Гришек, как чувствуют себя твои чистота и честность?» — чуть не спросила Маша. Она сердилась, что он оробел, ведет ее как деревянный, даже наступает ей на лодочки. А только что свою очкастую кружил не без форса. «Гордый, а трусоватый… Неужели я его не расшевелю?!» Маша вдруг, наперекор музыке, поволокла Гришека в угол, где на стуле висел ее армейский полушубок и стояли высокие, обшитые кожей, белые бурки.

— Помоги, — протянула Гришеку фетровый сапог. — Плохо налазит.

Несмотря на простоту военных нравов, Гришек покраснел, руки у него дрожали. Но Маша сияла. Теперь и очкастая, и Валяба со шпаной видят: Гришека трясет не от страха, а оттого, что Маша такая красивая.

«А я вправду красивая, — подумала она. — Ведь не сравнить же меня с их жиличкой?! Только бы Гришек в тамбуре не осрамился. Пусть хоть полминуты продержится, а там я его выручу. Я цыкну на Вальку, и он отлезет. Бокс со мной как шелковый…»