Леонид Билунов - Три жизни. Роман-хроника Страница 13

Первых занятий я почти не помню. Я говорил, решал задачи, ужинал, объяснял, отвечал на вопросы, но делал все как в тумане. Я видел только Валю. Хотя мать была почти все время в комнате и только иногда выходила на кухню, мы были практически наедине. Мы говорили только друг с другом, она часто смотрела на меня, особенно когда я объяснял ей новое правило, иногда наши пальцы касались, тянулись к одному и тому же карандашу, резинке, тетради. И однажды мне показалось, что она убрала свою руку медленнее, чем раньше.

Неделю после этого я думал только об одном: как я возьму ее за руку — уже не случайно, а нарочно, когда мать уйдет на кухню, сплету свои пальцы с ее и буду держать, пока мать не вернется. Эта рука, наши сплетенные пальцы снились мне по ночам, представлялись наяву во время занятий. Я не был робким, и это не имело ничего общего со страхом или смелостью. Мне хотелось быть уверенным даже не в том, что Валя не отнимет руку, а в том, что ей этого захочется так же сильно, как мне.

И такой день наступил. Мы долго сидели молча и не отрываясь смотрели на наши руки со сплетенными, крепко сжатыми пальцами, и в них стучала наша кровь, из ладони в ладонь что-то переливалось, все выше, к самому сердцу. Мы издалека заслышали шаги в коридоре, и, когда мать вошла, мы уже как ни в чем не бывало вели наши отвлеченные геометрические разговоры. И это окончательно уверило меня: у нас тайный сговор, сообщество, заговор! Отныне мы почти одно целое.

Случалось, что мать не приезжала из Одессы на выходные, и тогда Валя не звала меня к себе. В одно из таких воскресений я не выдержал и направился к ее дому на улице Коперника. Я долго сидел напротив, глядя на окно их комнаты. Занавеска была еще не задернута, но никакого движения в окне не было видно. Я знал, что Валя читает или делает уроки. А может, просто сидит на диване и думает обо мне?

Но вот она встала, ее затылок с распущенными, не заплетенными в косы, такими милыми волосами, приблизился к окну — и в ту же секунду я вскарабкался до третьего этажа по водосточной трубе, словно взлетел, и стукнул костяшками пальцев в стекло.

Валя испуганно обернулась, но, увидев меня, обрадовалась, распахнула окно, тут же снова испугалась, увидев десятиметровую глубину подо мной, висящего на руках на подоконнике. Я оторвал одну руку и забросил в комнату заранее приготовленную записку. Она так трогательно ахнула, что я не забуду всю жизнь этот тихий возглас, полный восхищения и беспокойства.

Еще быстрей, чем взобрался, я соскользнул, как ящерица, вниз, и мы два часа проговорили через окно, пока я не догадался позвать ее прогуляться.

Валя тут же согласилась, и мы до вечера слонялись по городу. О чем мы говорили? Не помню, действительно не помню. А о чем могут разговаривать между собой влюбленные, которым тринадцать лет от роду? Во всяком случае, нам постоянно было что сказать друг другу. Что же было в той записке? Тоже не помню. Конечно, ничего серьезного, какая-нибудь полудетская чепуха. Главным был сам факт записки, переписки, письма.

С тех пор мы часто гуляли по городу вместе, ходили в парк, а позже — на каток или в бассейн, даже когда ее мать была дома. И после одной из таких прогулок в начале зимы, прощаясь в подъезде, с коньками через плечо, раскрасневшиеся после катания, мы, не сговариваясь, бросились друг к другу, обнялись и поцеловались. Этот первый поцелуй, когда не сразу попадаешь в губы, когда не знаешь, что с ними делать — доверчивыми, сухими и горячими, я тоже буду вспоминать всегда. И все же в моей памяти его заслоняет то наше первое сплетенное рукопожатие, первый знак нашего тайного союза.

В те дни Валя стала мне сниться. Это не были какие-то горячие или чувственные сны. Мы там продолжали наши дневные разговоры, так же, как и днем, брались за руки и, кажется, даже ни разу не поцеловались, но пока я добирался от одного берега интернатского сна к другому, мы с ней встречались много раз, а то и проводили всю ночь неразлучно. Иной раз мне казалось, что она видела тот же сон, что и я, потому что наутро, когда мы встречались на уроке, она смотрела на меня еще нежней, чем накануне.

Возвращаясь в субботу вечером с катка или просто с прогулки, мы теперь по часу простаивали у нее в подъезде, на площадке первого этажа, откуда мы могли бы тут же начать подниматься к ней или спускаться как ни в чем не бывало, если нас застанут соседи, и целовались, всего лишь целовались, но почти до потери сознания, когда уже не хватает дыхания и начинаешь падать в сладкую пропасть. Валя первой отрывалась от меня и взбегала по лестнице на свой этаж, но я знал, что, если мать дома, она будет еще долго стоять перед дверью, успокаивая дыхание, унимая биение сердца.

Я совсем забыл про тех, кто нас окружал, — и напрасно. Мне казалось: никто ничего не замечает. В школе мы почти не разговаривали, в городе нас не должны были видеть. Валерка, продолжавший смотреть на Валю с обожанием, перестал меня беспокоить. Но оставалась Ира Вокуленко, которая, как оказалось, все видела и подмечала то, что другим незаметно.

Однажды я заметил, что за всю неделю Валя ни разу не посмотрела в мою сторону, а в пятницу вечером, уходя домой, не сказала ни слова. В субботу я поднялся к ней домой, позвонил, но мне не открыли. Я посидел на скамейке напротив, бросил камушком в окно, крикнул:

— Валя!

Никакого ответа.

И тут я снова вскарабкался вверх по трубе, стукнул в окно, но в этот момент труба оторвалась от стены, пошла под моей тяжестью влево, и я вместе с ней начал падать с десятиметровой высоты. Окно распахнулось. Валя увидела, что я лечу вниз, попыталась схватить меня за рубашку, промахнулась и отчаянно закричала. К счастью, я ухватился за карниз окна второго этажа и удержался. Внизу уже стояла Валя, собрались зеваки, и я, немного повисев, спрыгнул прямо в Валины объятия.

Это происшествие заставило ее на время забыть обиду и все мне рассказать. Оказывается, в понедельник Ира оставила на парте, словно случайно, свой дневник, из которого наполовину высовывались две записки. В одной она объяснялась мне в любви, а чтобы не было сомнений, в начале страницы стояло мое имя. Другая записка, написанная якобы моим почерком, начиналась очень просто: «Ира! Буду ждать в субботу в семь вечера у входа в парк. Не говори Вале».

— Как ты могла поверить? — удивился я. — Да я же… Я тебя…

Было почти светло, по улице проходили люди, темнота еще не спустилась, но уже зажглись фонари.

— Ну, кто вас знает, — совсем по-взрослому сказала Валя, отводя глаза, и я понял, как ей было тяжело эту неделю.

— И очень почерк похож, — добавила она.

— Как похож?! — вскричал я. — Да не может этого быть! Если я не писал! Ты что, мне не веришь?

Целый вечер прошел, прежде чем я успокоил Валю.

— Вообще-то я ей показывала одну твою записку. Вот она и подделала руку… — вспомнила она вдруг, когда мы расходились.

Что я мог сделать? Если бы это был парень! Против девушки я был совершенно бессилен. С тех пор я просто перестал разговаривать с Ирой и никогда не отвечал на ее вопросы. В конце концов она поняла и отсела от Вали.

Однажды я достал две «болоньи». Болонья — это тонкий водонепроницаемый плащ из синтетической ткани, который можно сложить и убрать в карман куртки. Она только что входила в моду, во Львове болоньи были у считанных счастливцев, и вся улица оборачивалась, когда они проходили.

— Ой! Не может быть! — обрадовалась Валя. — Откуда это у тебя?

— Секрет!

— Ну все-таки?

— Какая разница? Надень.

Мы надели болоньи. На улице было не солнечно, но дождя не намечалось. Неважно! Мы взяли мороженое и слонялись без цели, облизывая свои трубочки, а потом вымыли руки в фонтане, и я вытер ей пальцы своим платком. Я помню, как мы шли по тротуару и все любовались нами, смотрели нам вслед, даже взрослые. Невиданная заграничная ткань ломко шуршала вокруг нас, мы размахивали руками, иногда касаясь пальцами, сплетая их, как мы любили, а потом расплетая снова, отпуская временно друг друга на свободу. Мы не сняли плащей даже тогда, когда выглянуло солнце, и дошли в них до самого Валиного дома…

В эту субботу Валина мать должна была приехать не утром, как обычно, а позже, и мы стали заниматься без нее. Мы были одни в комнате, нас тянуло друг к другу, но дверь могла открыться в любую минуту, так что мы только раз поцеловались коротким, почти невинным поцелуем. Конечно, наши пальцы постоянно встречались, математика не шла нам в голову, но я держал себя в руках.

— А я вчера борщ сварила, — сказала Валя, когда пришло время обедать. — Поедим?

— А как же мама? — удивился я. — Надо подождать…

— Если придет, я ей налью. На всех хватит, — ответила Валя.

Валя накрыла на стол. Я предлагал помочь, но она отказалась и пошла на кухню за борщом. Валина мама всегда приносила кастрюлю и ставила ее на подставку. Валя торжественно внесла борщ, уже перелитый в белую фарфоровую чашу с золотым обрезом и высокой куполообразной крышкой.