Владимир Сорокин - Лёд Страница 13

– Может, душ сначала? Тебя били?

– Выпить, выпить. – Боренбойм подпер подбородок кулаком, закрыл глаза. – И покурить чего покрепче.

– Водки? Вина? Пиво… тоже есть.

– Виски? Или нет?

– Обижаешь, начальник. – Савва размашисто ушел. Вернулся с бутылкой «Tullamore dew». И с пачкой папирос «Богатыри»: – Крепче нет ничего.

Боренбойм быстро закурил. Снял очки. Потер свои надбровья кончиками пальцев.

– Со льдом? – Савва достал стакан.

– Straight.

Савва налил ему:

– Чего стряслось?

Боренбойм молча выпил залпом.

– Одна-а-ако, отче! – пропел Савва на церковный манер. Налил еще.

Боренбойм отпил. Повертел стакан:

– На меня наехали.

– Так. – Савва сел напротив.

– Но я не знаю, кто они и чего они хотят.

– Ихь бин не понимает. – Савва пошлепал ладонями по своим пухлым щекам.

– Я тоже. Не понимает. Пока.

– И… когда?

– Вчера вечером. Я вернулся домой. И возле двери мне какой-то хер пушку приставил. Вот. А потом…

На кухню вошла заспанная Сабина: 38 лет, рослая, спортивная.

– Zum Gottes Willen! Боря? У вас мужское пьянство уже? – заговорила она с легким немецким акцентом.

– Бинош, у Бори проблема.

– Что-то случилось? – Она пригладила взлохмаченные волосы. Наклонилась. Обняла Боренбойма. – Ой, ты совсем грязный. Это что?

– Так… мужские дела. – Он поцеловал ее в щеку.

– Серьезное?

– Так. Не очень.

– Хочешь есть? У нас там салат остался.

– Не, не. Ничего не надо.

– Тогда я спать пойду, – зевнула она.

– Schlaf Wohl, Schützchen. – Савва обнял ее.

– Trink Wohl, Schweinchen. – Она шлепнула его по лысине. Ушла. Боренбойм взял папиросу. Прикурил от окурка. Продолжил:

– А потом вошел со мной в квартиру. Надел мне наручники. Вошла одна баба. Они вбили в стену два таких кронштейна. На них – по веревке. И распяли меня, блядь, на стене, как Христа. Вот. И потом… это вообще… очень странно… они открыли такой… типа кофра… а там лежал такой странный молоток какой-то… странной такой архаической формы… с такой рукояткой из палки простой… неровной такой. Но сам молоток этот был не стальной, не деревянный, а ледяной. Лед. Не знаю – искусственный, натуральный, но лед. И вот, представь, этим молотком эта баба стала меня молотить в грудь. И повторяла: скажи мне сердцем, скажи мне сердцем. Но! Самое странное! Они мне рот залепили! Такой клейкой лентой. Я мычу, она меня лупит. И лупит, блядь, изо всех сил. Так, что лед этот просто разлетался по комнате. Лупит и говорит эту хуйню. Дико больно, прямо пронизывало всего. Никогда такой боли не чувствовал. Даже когда мениск полетел. Вот. Они меня лупят, лупят. И я просто отрубился.

Он глотнул из стакана.

Савва слушал.

– Сав, это вообще на бред похоже. Или на сон. Но – вот, посмотри… – Он расстегнул рубашку. Показал обширный синяк на груди: – Это не сон.

Савва протянул пухлую руку. Потрогал:

– Болит?

– Так… когда давишь. Голова болит. И шея.

– Выпей, Борь, расслабься.

– А ты?

– Я… мне рано ехать завтра, то есть сегодня.

Боренбойм допил виски. Савва сразу налил еще.

– Но самое интересное началось потом. Я очнулся: сижу в джакузи. Со мной две бабы. Вода бурлит. И эти бабы начинают меня гладить потихоньку и плести мне что-то про братство какое-то, что мы с ними братья-сестры, про искренность, про непосредственность и так далее. Их, оказывается, тоже пиздили такими же молотками в грудь, они мне шрамы показывали. Реальные шрамы. И пиздили до тех пор, пока они не заговорили сердцем. И что у нас у всех, у нашего ебаного братства, свои имена. У них – Вар, Map, не помню. А меня зовут – Мохо. Понимаешь?

– Как?

– Мохо!

– Мохо? – Савва смотрел маленькими подслеповатыми глазами.

– Меня зовут Мохо! – выкрикнул Боренбойм и захохотал. Откинулся на спинку стула из нержавеющей стали. Схватился за грудь. Сморщился. Закачался.

Савва внимательно смотрел на него.

Боренбойм нервно хихикал. Раскачивался на стуле. Достал платок. Вытер глаза. Высморкался. Потер грудь.

– Когда смеюсь – больно. Вот, Савочка. Но и это не все. Сидели мы, сидели в этой джакузи. И вдруг вошла девочка. Совсем еще маленькая… ну, лет одиннадцать, наверно. Русая такая, с большими голубыми глазами. И с такими же шрамами на груди. Вошла и так рядом села со мной. Думаю: так, щас будут мне малолетку на хуй насаживать. Но она просто сидит. И я вдруг вижу – все они голубоглазые и блондинки. И те двое, что пиздили меня молотом, тоже были голубоглазые и блондины. Как и я! Понимаешь?

Савва кивнул.

– И до меня дошло, что это не совсем обычный наезд. Я говорю: девушки, хватит плескаться, зовите ваших бычар, я спрошу, чего они хотят. Они говорят: а бычар тут и нет никаких. И я сразу поверил. Да! А эта девочка… Дюймовочка эта голубоглазая, она повторяла как кукла одно и то же: дай я поговорю с твоим сердцем, дай поговорю, дай поговорю… И я просто встаю и иду оттуда на хер! Одежда моя была там. Оделся я. Осмотрелся. Это такой кондовый новорусский домина, жирный такой. Никого там нет, кроме служанки. Вышел я на участок, иду к воротам. А эта девочка голенькая – за мной. А служанка ворота отперла: пожалуйста. Я вышел. Улица, нормальная такая дачная, это все в Кратово. А девчонка голая – за мной! И опять: дай мне поговорить с твоим сердцем. Ну, хер с тобой – давай говори! Она так подошла ко мне, обняла и прилипла к груди, как мокрица. И ты знаешь, Савва, – голос Боренбойма задрожал, – я… ну ты знаешь меня двенадцать лет… я взрослый деловой человек, прагматик, я, бля, знаю, откуда ноги растут, меня развести вообще-то трудно, но… понимаешь… то, что было потом… – тонкие ноздри Боренбойма затрепетали, – я… это… я не знаю до сих пор, что это было… и что это вообще такое…

Он замолчал, достал платок и высморкался. Отпил из стакана.

Савва налил еще:

– Ну и?

– Щас… – Боренбойм выдохнул, облизал губы. Вздохнул и продолжил: – Понимаешь, она обняла меня. Ну, обняла и обняла. А потом вдруг такое странное чувство возникло… словно… все во мне стало… как-то медленней, медленней. И мысли, и вообще… все. И я как-то остро почувствовал свое сердце, как-то охуительно остро… очень такое… острое и нежное чувство. Это трудно объяснить… ну, вот есть как бы тело, это просто мясо какое-то бесчувственное, а в нем сердце, и это сердце… оно… совсем не мясо, а что-то другое. И оно стало так очень неровно биться, как будто это аритмия… вот. А девочка… эта… застыла так неподвижно. И я вдруг почувствовал своим сердцем ее. Просто как своей рукой чужую руку. И ее сердце стало говорить с моим. Но не словами, а такими… как бы… всполохами, что ли… всполохами… а мое сердце как-то пыталось отвечать. Тоже такими всполохами…

Он налил себе виски, выпил. Взял из коробки папиросу, размял. Вздохнул. Положил в коробку.

– И когда это началось, все вокруг, вообще все, весь мир – он как бы остановился. И все стало как-то… сразу… так хорошо и понятно… так хорошо… – он всхлипнул, – я… никогда так… никогда так… никогда ничего такого… не чувствовал…

Боренбойм всхлипнул. Зажал рукой рот. Волна беззвучного рыдания накатила на него.

– Слушай, может, тебе… – начал привставать Савва.

– Нет, нет… нет… – затряс головой Боренбойм. – Сиди… по… посиди… – Савва сел.

Приподняв очки, Боренбойм вытер глаза. Шмыгнул носом:

– И это еще не все. Когда у нас все кончилось, она ушла в дом. Я там… стоял и стучал. В ворота. Очень хотел… чтобы она была со мной еще. Не она. А ее сердце. Вот. Но никто не открыл. Таковы, блядь, правила игры. И я пошел. Вышел к станции. Нанял там лоха одного. Да! А когда в карман полез, в бумажнике нашел вот что…

Боренбойм достал бумажник. Вынул карточку VISA Electron. Бросил на стол.

Савва взял.

– И вот теперь – все, – выпил Боренбойм. – У меня предчувствие, что это не просто кусок пластика. Там что-то лежит. Видишь, в уголке там?

– Пин-код?

– А что еще?

– Вполне может быть. – Савва вернул ему карточку.

– Юграбанк. Ты знаешь такой?

– Слышал. Газпромовская контора. В Югорске. Далековато.

– Знаешь там кого-нибудь?

– Нет. Но это не проблема найти. Хотя а чего ты узнать хочешь?

– Ну, кто положил. Я уверен, что там есть деньги.

– Чего гадать. Дождись утра. Слушай, а эти… которые тебя молотили?

– Я их больше не видел.

Савва помолчал. Пожевал губами. Тронул свой маленький нос:

– Борь, а как он тебе мог пушку приставить, если ты с охраной ходишь?

– В том-то и дело! Вчера я отдал охранника одной сотруднице. Она руку ошпарила, не может водить. Н у, я и… помог девушке человечинкой. Мудак человеколюбивый.

Савва кивнул.

– Ну, что скажешь?

– Пока – ничего.

– Почему?

– Слушай, Борь. Только не обижайся. Ты… нюхаешь часто?