Кейт Мортон - Далекие часы Страница 13

Как бы то ни было, на экскурсии с Перси в то утро я была вместе с мамой. Я не могла бы ей противостоять, да и не пыталась. Неважно, что я испытывала необъяснимую ревность и хотела исследовать замок самостоятельно. Крошечная частица жизни матери, частица, которую я никогда не знала и уж точно не замечала, была связана с этим домом. И хотя я не привыкла иметь с матерью что-то общее, хотя при одной лишь мысли об этом земля ушла из-под ног, я вдруг поняла, что мне все равно. Если честно, я даже обрадовалась, что странная фраза в музее кукольных домиков перестала быть загадкой, кусочком мозаики, не находящим места. Это был фрагмент маминой судьбы, почему-то более яркий и интересный, чем остальные.

Так и получилось, что пока Перси вела экскурсию, а я слушала, разглядывала и кивала, рядом со мной шагала маленькая призрачная девочка из Лондона: наивная, робкая, осматривающая дом впервые, как и я. И мне даже понравилось, что она рядом; жаль, я не могла взять ее за руку сквозь десятилетия. Интересно, каким был дом в 1939 году, насколько он изменился за последние пятьдесят лет? Неужели и тогда замок Майлдерхерст казался спящим и все было тусклым, пыльным и сумрачным? Старый дом, выжидающий случая. Смогу ли я пообщаться с той маленькой девочкой, если она еще существует? Если мне повезет ее найти.

Невозможно изложить все, что было сказано и увидено в тот день в Майлдерхерсте, да и не нужно для целей моего повествования. С тех пор произошло много событий, которые наложились друг на друга и перемешались у меня в голове, так что сложно выделить первые впечатления о доме и его обитателях. И потому я ограничусь наиболее яркими образами и звуками, деталями, имеющими отношение к тому, что случилось позже… и раньше. Событиями, которые никогда не поблекнут в моей памяти.

Во время экскурсии стали ясны две важные вещи: во-первых, миссис Кенар смягчила краски, когда обмолвилась, что Майлдерхерст немного обветшал. Замок устарел морально и физически, очарованием старины здесь и не пахло. Во-вторых, что более существенно, Перси Блайт не замечала этого факта. Неважно, что тяжелая деревянная мебель покрылась слоем пыли, что затхлый воздух был густым от бесчисленных пылинок, что поколения моли пировали на занавесках… она продолжала рассуждать о комнатах, словно те пребывали в самом расцвете, как будто члены королевской семьи вращались в обществе литераторов и незримая армия слуг носилась по коридорам, выполняя поручения семьи Блайт. Я бы пожалела старую даму, оказавшуюся в плену фантазий, но она была не из тех, кто пробуждает жалость. Она определенно не была рождена на свет жертвой, и моя жалость превратилась в восхищение. Ее упрямый отказ признавать, что старый дом разваливается на части у них на глазах, был достоин уважения.

Еще следует отметить, что для восьмидесятилетней старухи с тростью Перси передвигалась с невероятной скоростью. Мы заглянули в бильярдную, бальный зал, оранжерею, затем спустились по лестнице в столовую для слуг, промаршировали через буфетную, кладовую, посудомоечную и наконец переступили порог кухни. Медные кастрюли и сковородки висели на крюках на стенах, приземистая плита ржавела под просевшей вытяжкой, на кафеле бок о бок стояло семейство пустых глиняных горшков. В центре на отекших лодыжках балансировал огромный сосновый стол. Его поверхность была изрезана ножами; мука веками въедалась в раны. Воздух был прохладным и затхлым; мне показалось, что комнаты слуг отмечены печатью запустения даже больше, чем комнаты наверху. Пришедшие в негодность детали грандиозного викторианского механизма, который пал жертвой перемен и со скрежетом остановился.

Не только я заметила сгустившийся мрак, бремя увядания.

— Трудно поверить, но когда-то здесь кипела жизнь. — Перси Блайт провела пальцем по зубчатому краю стола. — У моей бабушки было сорок слуг. Сорок. Никто уже не помнит, как сверкал этот дом.

Пол был усыпан маленькими коричневыми катышками, которые я сначала приняла за грязь, но по характерному хрусту под ногами поняла, что это мышиный помет. Надо не забыть отказаться от пирога к чаю, если предложат.

— Даже когда мы были детьми, здесь еще работали около двадцати слуг и команда из пятнадцати садовников, которые поддерживали порядок в угодьях. Первая мировая положила этому конец: все ушли на фронт. Большинство молодых мужчин погибли.

— И никто не вернулся?

— Двое. Двое вернулись, но они уже были не те. Никто не вернулся прежним. Конечно, мы оставили их… поступить иначе было немыслимо… однако они долго не протянули.

Я не поняла, имеет ли она в виду продолжительность их службы или жизни в целом, но уточнить не успела.

— После этого мы плыли по течению, набирали временных работников по мере возможности, однако к началу Второй мировой найти садовника нельзя было ни по любви, ни за деньги. Какой молодой мужчина станет довольствоваться уходом за садом, когда грядет война? Уж точно не тот, в котором мы нуждались. Помощь по хозяйству была не менее скудной. Все мы были заняты другими делами.

Она замерла, опершись на рукоятку трости; ее мысли унеслись прочь, кожа щек обвисла.

Кашлянув, я осторожно спросила:

— А теперь? Вам кто-нибудь помогает?

— О да. — Она небрежно махнула рукой, вернувшись из неведомых далей. — Правда, совсем немного. Раз в неделю приходит служанка, чтобы помочь с готовкой и уборкой, и один из местных фермеров чинит изгороди по мере необходимости. Еще есть молодой паренек из деревни, племянник миссис Кенар, он подстригает лужайку и пытается держать сорняки в узде. Он неплохо справляется, хотя серьезное отношение к труду, по-видимому, осталось в прошлом. — Перси Блайт мимолетно улыбнулась. — Остальное время мы предоставлены сами себе.

Я улыбнулась в ответ. Затем она указала на узкую служебную лестницу и заметила:

— Кажется, вы говорили о своей любви к книгам?

— Мать утверждает, что я родилась с книгой в руках.

— В таком случае, полагаю, вы не прочь посетить нашу библиотеку.

В книге упоминался пожар, который поглотил библиотеку замка Майлдерхерст, тот самый, который убил мать близнецов, так что не знаю, что именно я ожидала увидеть за черной дверью в конце темного коридора, но явно не обширную библиотеку. Тем не менее передо мной открылась именно она, когда я переступила порог вслед за Перси Блайт. Полки громоздились вдоль всех четырех стен, от пола до потолка, и хотя в комнате было темно — окна были закутаны тяжелыми ниспадающими занавесями, которые касались пола, — я видела, что шкафы заставлены очень старыми книгами с форзацами из мраморной бумаги, позолоченными обрезами и ткаными переплетами. Мои пальцы буквально чесались от желания как следует пробежаться по их корешкам, отыскать экземпляр, перед которым я не смогу устоять, выудить его, медленно открыть, сомкнуть веки и вдохнуть освежающий душу аромат старой книжной пыли.

Перси Блайт проследила за моим взглядом и словно прочла мои мысли.

— Разумеется, это замены, — призналась она. — Большая часть оригинальной библиотеки семьи Блайт погибла в пламени. Восстановить удалось немногое; где не справился огонь, там поработали дым и вода.

— Столько книг, — выдохнула я; при мысли о такой потери меня пронзила острая боль.

— Да уж, немало. Конечно, отец воспринял это крайне тяжело. Большую часть оставшейся жизни он посвятил возрождению коллекции. Письма летели во все стороны. Торговцы редкими книгами были завсегдатаями в нашем доме; другие гости не поощрялись. Тем не менее папа не заходил в эту комнату после смерти матери.

Наверное, у меня разыгралось воображение, но пока она говорила, я определенно почуяла застарелый запах гари, сочащийся из-под новых стен и свежей краски, исходящий из глубин старого известкового раствора. И еще шум, источник которого я не могла определить: легкий стук, незаметный при обычных обстоятельствах, но весьма примечательный в этом странном и тихом доме. Я взглянула на Перси, подошедшую к кожаному креслу с глубоко вдавленными пуговицами, но если она и услышала звук, то не подала виду.

— Мой отец был большим любителем писем, — сообщила она, пристально глядя на письменный стол в закутке у окна, — и моя сестра Саффи тоже.

— А вы нет?

Скупая улыбка.

— За свою жизнь я написала крайне мало писем, только самые необходимые.

Ее ответ показался мне необычным, и, должно быть, это отразилось на моем лице, потому что она пояснила:

— Письменная речь всегда давалась мне с трудом. В семье писателей это стало непростительным изъяном. Жалкие попытки не приветствовались. Отец и два его оставшихся в живых брата обменивались превосходными эссе, когда мы были маленькими, и по вечерам отец зачитывал их вслух. Он ожидал восторгов и не скупился на критику тех, кто не соответствовал его стандартам. Изобретение телефона стало для него катастрофой. Он винил его за многие язвы мира.