Юй Хуа - Жить Страница 13

— Ужинайте! — а сам пошел искать его на деревенский скотный двор. У него все было не как у людей — вместо того, чтобы помогать матери по хозяйству, кормил чужих овец. Когда я пришел, Юцин вываливал из корзины траву и спрашивал скотника Ван Си:

— Моих овечек тоже зарежут?

К тому времени осталось только шесть овец.

— Нет. Без овец не будет навоза, а нам в коммуне нужно удобрение.

Когда я услышал, как Юцин волнуется за своих овечек, я перестал злиться, только потрепал его по волосам. Мы пошли домой. Он увидел, что я не сержусь, и радостно сказал:

— Моих овечек не зарежут!

— Лучше бы их зарезали!

После ужина мы отправились варить сталь. Я подливал воду, Фэнся веером раздувала огонь, Цзячжэнь и Юцин собирали хворост.

В полночь вся деревня уснула, я сменил воду в бочке три раза, а сталь всё еще не сварилась. Цзячжэнь, мокрая от пота, притащила охапку хвороста и опустилась на землю. Я ей сказал:

— Как бы ты не заболела…

— Я здорова, только сил нет.

Юцин прислонился к дереву и задремал. Фэнся из последних сил махала веером. Я потряс ее за плечо. Она решила, что я хочу ее сменить, и замотала головой. Но я показал ей на Юцина. Она поняла, что надо отнести его домой. Вдруг из хлева донеслось блеянье. Юцин радостно засмеялся, открыл глаза и сказал:

— Это мои овечки!

Я рассердился:

— Не твои, а народной коммуны!

От испуга с него слетел сон, и он уставился на меня.

Цзячжэнь попросила:

— Не пугай его!

А ему шепнула:

— Спи!

Он кивнул, закрыл глаза и тут же уснул. Я посадил его на спину Фэнся и знаками велел ей возвращаться с ним домой и ложиться спать.

Мы с Цзячжэнь сели у огня. Ночь была холодная. Цзячжэнь так устала, что еле руками ворочала. Я ей сказал:

— Положи голову мне на плечо и спи.

Тут меня и самого сон сморил. Я с ним немного поборолся, бросил в огонь последнюю охапку и уснул.

Вдруг меня разбудил грохот. Я увидел, что бочка опрокинулась и по земле разливается горящий бензин. А я накрыт одежей Цзячжэнь. Я вскочил, обежал два раза вокруг бочки, не нашел жену, испугался и стал ее звать. Она тихо отозвалась со стороны пруда. Оказалось, она не спала, подкидывала ветки в огонь, а потом вода почти вся выкипела, и Цзячжэнь пошла с ведром к пруду. Она и пустые-то ведра еле поднимала. Когда шла обратно, отдыхала каждые пять шагов, а все равно все разлила. Когда второй раз набирала воду, поскользнулась и упала, опять все расплескала и не могла встать. Так и лежала, пока бочка не опрокинулась и я не проснулся.

Я поднял ее, увидел, что она не ушиблась, и слегка успокоился. Мы сели погреться у огня и увидели, что дно бочки расплавилось. Цзячжэнь запричитала:

— Это я виновата!

— Нет, это я проспал!

Я посадил ее под дерево, а сам побежал докладывать бригадиру. Когда-то там жили мы, потом Лун Эр, а теперь вот бригадир. Я позвал его:

— Товарищ бригадир!

— Кто там?

— Это я, Фугуй! У бочки дно расплавилось!

— Сталь сварилась?

— Нет.

— Ну и что ты орешь, дурак?

Я побоялся его второй раз звать, решил, что сначала отнесу Цзячжэнь в больницу, а потом разберемся с бочкой. Побежал домой и растолкал Фэнся: один я уже Цзячжэнь на закорках до города не дотащил бы.

Когда я нес Цзячжэнь, она все время ворчала:

— Я здорова, не хочу в больницу!

Она просто не хотела платить за лечение. Я ей сказал:

— Врач посмотрит и скажет, здорова ты или нет.

Потом я устал, и Фэнся взяла мать на закорки. Она так живо затопала по дороге, что Цзячжэнь успокоилась и сказала:

— А Фэнся наша выросла!

Потом вдруг всплакнула:

— Если бы не та болезнь…

Я ответил:

— Зачем вспоминать, что быльем поросло…

Врач сказал, что у Цзячжэнь размягчение костей, это не лечится. Надо ее отнести домой и кормить получше. Может, ей еще хуже станет, а может, так останется.

Обратно ее тащила тоже Фэнся. Я всю дорогу думал, что жизнь кончается и что Цзячжэнь не прожила со мной ни одного счастливого дня.

А она даже обрадовалась:

— Ну и хорошо, что не лечится — откуда нам взять деньги на лечение!

Возле деревни она сказала:

— Теперь пойду сама, не надо пугать Юцина.

И даже не захотела, чтобы мы вели ее под руки.

Вдруг мы услышали барабаны и гонги и увидели бригадира, за которым шла целая толпа. Он нас заприметил, замахал руками и крикнул:

— Фугуй, ваша семья совершила подвиг!

Я не понял, о чем это он. А потом разглядел, что двое парней тащат груду железа, из которой тут торчит полкотла, там погнутые прутья, а сверху привязана красная лента.

Бригадир сказал:

— Какие вы молодцы, наварили к празднику стали! Мы идем в уезд докладывать!

Я-то думал, как ему сказать про бочку, а тут такое везение.

Бригадир похлопал меня по плечу:

— Из этой стали сделаем три снаряда для Чан Кайши: одним выстрелим ему по кровати, другим по столу, третьим по овчарне.

Он взмахнул рукой, народ опять заколотил в гонги и барабаны и пошел вперед. Бригадир обернулся и крикнул мне вслед:

— Фугуй, сегодня в столовой пирожки. В каждый пирожок запекли по овце — одно мясо!

Про себя я подумал, что, если бы Юцин не насоветовал наливать в бочку воды, сталь сварилась бы давным-давно.

Юцин встретил нас на пороге со слезами на глазах:

— Они зарезали моих овечек!

Он долго горевал. Вставал рано утром и слонялся без дела: до школы было еще много времени, а траву срезать было незачем. Потом завтракал и шел в школу, делая крюк, чтобы поглядеть на скотный двор.

Трех буйволов не зарезали только потому, что на них пахали. Рис в столовой тоже подходил к концу. Бригадир несколько раз брал с собой с десяток парней с коромыслами и ходил в коммуну за едой. Но возвращались они пустые. Наконец он сказал:

— Все идите в город покупать котлы — теперь будете готовить дома.

Столовая раздала оставшийся рис по числу людей в семье. Нам досталось только на три дня. Хорошо еще, нам надо было только месяц перебиться до нового урожая.

Теперь в деревне стали записывать трудодни. Мне в день записывали десять очков, Цзячжэнь, если бы не болела, получала бы восемь, а так только четыре, а Фэнся сказали, что она крепкая, и писали ей семь очков. Цзячжэнь сказала бригадиру:

— Я хоть и больная, а еще могу работать. Вот когда совсем силу потеряю, тогда и будешь мне записывать четыре очка.

Он ответил:

— Ладно, иди жать.

Цзячжэнь первую полосу сжала очень быстро, я уж даже решил, что врач ошибся. Но на второй полосе она сильно сбавила. Я к ней подошел и спросил:

— Как дела?

А она утирает пот и говорит:

— Иди занимайся своими делами, а в мои не лезь.

— Смотри не надорвись!

— Иди, иди!

Она боялась, что люди на нее обратят внимание. Я отошел — и вдруг слышу, как она упала. Я подбежал. Поднялась она сама, но еле стояла. Упала лбом прямо на серп, и теперь все лицо было в крови. Молчала и горько улыбалась. Я тоже ничего не сказал, взвалил ее на спину и потащил домой.

По дороге она расплакалась и спросила:

— Фугуй, я еще смогу сама себя кормить?

Я ответил:

— Сможешь.

Больше она не пыталась делать тяжелую работу. Хоть и горевала о потере четырех очков, но все-таки утешалась, что сама себя кормит.

Теперь Фэнся приходилось работать еще больше — что в поле, что по дому. Хорошо, она была молодая и каждое утро просыпалась с новыми силами. Юцин тоже помогал на нашем огороде. Как-то вечером, когда я возвращался с работы, он оторвался от грядок и сказал мне:

— Папа, я уже знаю много иероглифов!

— Молодец!

— Хватит на всю жизнь!

Я подумал, что он хвастает, но не придал значения:

— Тебе еще надо учиться.

— Я больше не хочу ходить в школу.

Я помрачнел:

— Так не пойдет.

На самом деле я и сам хотел забрать его из школы, но потом оставил эту мысль, чтобы не огорчать Цзячжэнь. Чтобы она не думала, что портит ему жизнь.

— Если не будешь учиться, я тебя зарежу.

Сказал — и тут же пожалел. Он ведь хотел бросить учебу ради семьи. Мне было и грустно и радостно, что он в двенадцать лет все понимает. Я решил, что больше не буду бить и ругать его без надобности.

В тот день я пошел в город продавать дрова, а на обратном пути купил ему пять конфеток. Первый раз купил подарок своему сыну. С пустыми коромыслами я зашел на школьный двор. Там было два здания, изо всех окон было слышно, как дети читают вслух. В последнем окне я увидел, как учительница что-то объясняет у доски, а Юцин бросает бумажку в голову другому мальчику. Я разозлился: Фэнся отдавали на сторону, Цзячжэнь болеет, а он вместо учебы дурью мается! Я бросил коромысло, влетел в класс и влепил ему оплеуху. Юцин только тогда меня заметил и побелел от страха.

Я заорал:

— Ах ты, дрянь! — И влепил ему еще. Он затрясся и бессмысленно уставился на меня.