Григорий Ряжский - Дети Ванюхина Страница 13

Глаза Нина открыла, только когда все было у них позади. В то, что это должно когда-нибудь произойти, она почти не верила: слишком неправдоподобным и простым казалось ей такое счастье, слишком незаслуженным. Того человека, который лежал с ней сейчас рядом в постели, совершенно без ничего, как и она, Нина Михеичева любила по собственному исчислению давно, не первый год уже, но не была поначалу в этом уверена, потому что не знала, какой любовь должна быть по-настоящему. Но постепенно места для сомнений у нее оставалось все меньше и меньше. Совсем не осталось их к четвертому году жизни под крышей ванюхинского дома, к последним трем приездам Шуркиным в Мамонтовку. Особенно к предпоследнему — после того поцелуя в ямочку на ключице, когда она чуть не грохнулась в обморок. В любом случае: так все было на самом деле или не совсем так, но в этом она никогда не разрешала себе признаться.

Кроме того, она всегда боялась ненароком спугнуть мысль о том, что все его жесты, дружеские хлопки по плечам, касания и подарки не были делом для него обычным, а, наоборот, указывали на его неслучайное к ней, Нине Михеичевой, расположение. С мамой Полиной она поговорить об этом не решалась, но догадывалась — та все подмечает и к такому проявлению внимания со стороны сына относится благосклонно, а может быть, даже с тайной радостью.

Страха у нее не было, хотя она слышала, что в первый раз обязательно должно быть больно, а многие девчонки в школе уверяли, что и противно к тому же. Ни того ни другого ни тело ее, ни сознание не испытали, а было что-то совсем иное, не коснувшееся плоти вообще. И это несмотря на то, что Шурка любил ее, как оглашенный, ласкал ее маленькую грудь, гладил и целовал самые потаенные местечки и, задыхаясь от желания, бешено терзал всю ее, все ее худенькое тело, все без остатка…

А утром он повторил то же самое, и не один раз, но делал это уже не с таким напором, и ласки его были уже нежней, чем вчера, а движения неторопливы и щадящи. Нина почувствовала это, и сразу тело ее отозвалось, и вся она поддалась этой новой страсти, вся целиком, как и накануне, но и по-другому тоже: ощутила, что теперь это взаимно, что радостно стало им обоим от их мокрых тел, от их молодого желания, от этой неуправляемой силы притяжения тела к телу, души к душе, человека к человеку и от того доверия друг к другу, которое по велению судьбы соединило всех Ванюхиных в единый организм, сильный и надежный…

Днем он сводил ее в парикмахерскую. Там ей подрезали волосы на каре и подвили — так он посоветовал. А она улыбалась, понимая, что Шурка многое хочет ей сказать, но не решается, постоянно подменяя тему другими полезными ей вещами, ищет, вероятно, нужные слова, ищет и не находит. И поэтому Нина тоже ничего о том, что было между ними, не говорила, а болтала о пустяках, о маме Поле, о Милочке и вновь о счастливых мелких пустяках…

А Ванюха думал, что получилось все неплохо, хорошо даже получилось: и то, что притащил он Нинку в город, и то, что тело у нее такое стройное, а кожа шелковая, и что слов не пришлось произносить лишних и обманных, и заготовки привычные не понадобились. Хотя, с другой стороны, черт его знает, может, и не совсем они были бы обманными, ведь понравилась ему Михеева внучка снова, как ни странно, действительно понравилась, даже, может быть, очень…

В воскресенье после обеда он отвез Нину на Ярославский вокзал и посадил в электричку, чмокнув на прощанье в щеку.

— Матери привет передавай, — сказал напоследок и неопределенно кивнул головой. К чему этот кивок относился, было неясно: то ли к северному направлению пути, то ли к Полине Ивановне, поджидающей дочку в Мамонтовке, то ли к завуалированному таким стеснительным образом намеку — помню о тебе и люблю.

Спрашивать дочку о том, как та провела в Москве время, мама Полина не стала, решила не вытягивать из девушки то, что, предполагала, могло произойти между молодыми людьми. Нина же не считала вправе поделиться событием, несмотря на установившуюся между ними с первого дня родственную близость и абсолютное доверие, — это была не только ее тайна, это была ИХ тайна, общая. Захочет — скажет сам, а не захочет…

Впрочем, что будет в этом случае, она рассматривать не бралась, такой вариант просто не приходил в голову, слишком сильным еще продолжало оставаться волнение от случившегося, слишком невероятным само оно, случившееся, было. Переполнявшая ее радость, которую она с трудом пыталась скрывать, и не только от Полины Ивановны, но и от самой себя, порой захлестывала горло, перекрывая на миг дыхание, но сразу после этого спазм ослабевал, не успев набрать опасной силы, и просто посылал сигнал телу и душе о том, что любовь в Нине Михеичевой зародилась и продолжает существовать, теперь уже независимо от чьего-либо к этому отношения, включая и ее собственное. И в эти минуты Нина ощущала, как теплая волна, выпущенная из-под удушающего горлового спазма, разливается в ширину, от левой ямочки на ключице до правой, и плавно опускается вниз, заполняя по пути все прочие впадинки и ложбинки, снаружи и внутри. И как немного погодя тормозится это теплое и густое в своем растекании, достигнув бедер, а затем, опустившись и ниже бедер, переходит в другую консистенцию: еще более волнительную, упругую и пульсирующую неровно, по собственному закону, не совпадающему с сердечным пульсом…

Чуда не случилось — Нина забеременела в положенный природой срок. Первой, будучи хотя и ветеринарным, но все же медиком, обо всем догадалась Полина Ивановна. Догадалась раньше самой Нины по иным признакам, не связанным обязательным образом с нарушением цикличности женских дней. Предположения некие относительно молодых после возвращения Нининого из Москвы мать, само собой, допускала, но то, что сразу вслед за этим последует беременность, знать и планировать не могла никак.

К моменту доказательного подтверждения этой новости мамонтовское лето перешло в заключительную фазу тепла, притягивая его остатки, чтобы предоставить природе последний шанс нагреться перед затяжной осенью и как можно дольше не отпускать его от себя, чтобы хватило на бабью пору.

По несложным подсчетам животу Нининому срок был два месяца с небольшим. За все это время Шурка ни разу в Мамонтовке не появился и не давал о себе знать. Чертановский телефон хранил молчание и не отзывался даже в ранние часы, когда мать пыталась дозвониться из ветлечебницы, с начала собачьей смены.

Что-то надо было решать. Нина не слишком по этому поводу беспокоилась: верила — вернется Шура из очередной командировки, приедет к своим женщинам, в дом Ванюхиных, а там его ждет сюрприз в виде новой маленькой жизни, зародившейся в ее чреве, и тогда он скажет ей наконец те самые слова, которые не решался сказать в Москве, за те два дня их внезапной и стремительной любви в чертановской квартире.

Полина Ивановна чувствовала настроение дочки, но рот держала на замке, боясь самою себя, своих собственных на этот счет мыслей. Знала точно, изнутри чувствовала: по-простому не выйдет, как бы ни случилось у них с сыном.

«Это слава Богу еще, что Шурка зарабатывает нормально и по службе устроен основательно, — думала она, мучительно выстраивая разные варианты последствий беременности, — а то, не дай Бог, еще был бы гол как сокол, да с Ниночкой, это самое, — не по любви взаимной, а так, по городской прихоти…»

Единственное, о чем она никогда не затевала разговор и не подбиралась мысленно даже, так это о возможности, пока не поздно, аборта. Однако тему эту она сняла для себя, как только окончательно убедилась в Нининой беременности, после чего задала ей деликатный вопрос и услышала в ответ:

— Я, мама, очень Шурку вашего люблю, очень сильно. Простите меня, что так вышло, я тогда про это не думала: что — можно, а чего — нет, просто это как наваждение было, сильнее меня оказалось…

Сказано это было просто, честно и без слюней. Так как и должна сказать женщина из семьи Ванюхиных, именно таким образом признаться в содеянном по любви, а не по глупости или же расчету. И эти слова ее Полина Ивановна оценила. Одно не могла себе объяснить: как же она сынову любовь так просмотрела, не проследила от начала, как завязалось это у него с Ниной, с какой начальной точки…

Когда Ванюха объявился наконец, на дворе стоял поздний сентябрь, почти октябрь уже. Паузу в визитах своих в отчий дом он выдержал преднамеренно, хотя несколько раз действительно пришлось отлучиться от столичных дел: пару раз смотался в Ригу, к иноземному купцу, первый раз — сдать, другой раз — принять. Ну и Ярославль — и обратно, по проложенному давно маршруту. И это получилось кстати: не пришлось самому себе изобретать причины для неявок в Мамонтовку, дела были всегда важней, приоритеты у них с Димой со временем не менялись, а лишь упрочнялись по мере дальнейшего укрепления связей с деловыми и авторитетными.