Марта Кетро - Улыбайся всегда, любовь моя Страница 13

Мне нужно найти хоть немного внутренней свободы. И завтра я уйду в леса, стану бродить одна, пугая белок. С еловой хвоей в волосах, в промокших кедах и с палкой. Возьму с собой колбасы и не вернусь дотемна.

Или в «Охотный ряд», проведать Экко, Бенеттон и дурочку Дженнифер заодно. Возьму с собой денег и не вернусь до закрытия.

Нет, завтра я поеду танцевать. Решено, надену самые обтягивающие брюки и отправлюсь вертеть задницей в «Ротонду». Под этно и босиком. Возьму с собой травы и не вернусь до утра. Да куда угодно, только бы одной. Не разговаривать, не созваниваться, не искать. И, черт бы побрал эту жизнь, не ждать. Ничего с собой не возьму и никогда не вернусь.

Я не говорю, что это была самая долгая весна в моей жизни, самая счастливая, самая-пресамая. Нет, это была единственная весна. Никогда прежде не видела я ни вешних вод, ни солнца, ни пористого снега, ни первых листьев, ни белых цветов – ни одну из этих пошлых примет я не пускала в свое сердце прежде. Никогда не отмораживала щеки на предрассветном мартовском холоде, возвращаясь со свидания (этот мороз отличается от зимнего, как апрельское похолодание от ноябрьской оттепели). Никогда не видела таяния льдов на Неве и обнажения земли на Лосином острове. Никогда не бегала по зеленому лугу в длинном белом платье. Никогда пятнистая борзая, вышедшая из реки, не окатывала меня брызгами. Никогда смуглый мужчина в белой рубашке не рассказывал мне о прошедшей любви, глядя на воду. Никогда и ни с кем мы не были столь красивой парой.

* * *

Ну а потом, потом...

«Как никогда в жизни» – заключительная серия.

Меня не оставляет чувство, что я попала в мексиканский сериал. Я, пожалуй, напишу о последней встрече Артуро и Лусии.

На предыдущей неделе мы виделись один раз, на прогулке с друзьями. Слишком много дел у него в последнее время. И вот я пришла к нему в студию, где заканчивались какие-то рекламные съемки.

Ожидая, читала Сильви Жермен, как раз дошла до рождественских мистерий на игрушечной железной дороге. Потом мы выпили чаю, проводили народ и пересели на диван. Он устал, его ждала ночная работа, поэтому я старалась быть всего лишь нежной. Но естественно, все постепенно произошло – среди фиолетовых шаров, оставшихся после съемки. Потом мы долго, почти бесконечно обнимали друг друга, и я вдруг почувствовала его печаль. В опущенной голове, в очень легких прикосновениях рук, которые вдруг сменялись судорожной хваткой, в неровном дыхании. И конечно же спросила:

– С тобой все в порядке?

Он молчал, и я поняла, что не все. Черт, я столько всего успела передумать за эту мхатовскую паузу. Залез в долги. Снова начал ширяться винтом. Проблемы со здоровьем. Подцепил какую-то заразу. Что???

– Я влюбился.

А, тогда порядок, в меня, наверное. В кого ж еще?

– Я сразу понял, это настоящее, как никогда в жизни. Мы познакомились пару недель назад...

А я почувствовала, что снизу вверх какой-то ледяной нож или просто холодная рука провели между нами и оборвали все нити, все тепло, которое нас соединяло. Поверите ли – я перестала слушать. Мне больше неинтересно было. Кто она, как зовут, откуда взялась. Я услышала одно: он не любит и никогда не полюбит меня. Жизнь окончена, нужно уходить. Вот, все как заказывала: и слова он нашел недвусмысленные, и уязвимостью я насладилась выше крыши, и одна.

Как все... предсказуемо, очевидно, естественно и... непоправимо.

Мне даже больно не было. Это как смерть, как рождение – неизбежно, не нарочно, иначе нельзя. Я чувствовала только печаль, безмерную, как океан, всепоглощающую печаль. Теперь я знаю, каким будет мой личный ад – вода и бесконечная печаль. Вот куда я попаду, если буду плохой девочкой.

Он провожал меня к метро, а я была уверена, что оставляю след за собой, небольшие капли крови на асфальте. Не знаю зрелища прекраснее, чем красное на сером. След казался мне настолько очевидным, что даже неловко стало: люди подумают, будто у меня месячные. Но он ничего не заметил.

В вагоне мне ничего не оставалось, кроме как открыть книгу. Я нашла страницу, на которой остановилась, заново перечитала кусочек про Рождество и перевернула лист. Без тени пафоса я поняла, что между этими двумя абзацами закончилась моя весенняя любовь, моя жизнь, сжавшаяся между началом марта и концом мая. Я читала эти строчки еще счастливой и вновь перечитываю – несчастной. Еще одна моя жизнь закончилась – на странице 83.

И все-таки – как никогда в жизни. Однажды он сказал: «Счастье», – и я вдруг поняла, что это такое. Слово, которое я столько лет бросала партнерам и получала обратно, как пинг-понговый мячик, – легкое, белое, сухо стучащее слово, это совсем не оно. А вот солнце и фиолетовые молнии – да, пожалуй.

«Бразилию» Апдайка я прочитала после того, как нашли Х. В восхитительном финале, когда у Изабель погибает муж, она вспоминает рассказ, прочитанный в юности, «о женщине, жившей очень давно, которая после смерти любимого легла рядом с ним, пожелала умереть и умерла. Она умерла, чтобы показать силу своей любви». И вот она, Изабель, ложится рядом с телом на землю... нет, глупо пересказывать:

«Изабель вплотную придвинулась к Тристану, распахнула халат, чтобы мраморное лицо мужа прижалось к ее теплой груди, обвила рукой его влажный, подсыхающий костюм и приказала своему сердцу остановиться. Она уедет на теле своего возлюбленного, как на дельфине, в подводное царство смерти. Изабель знала, что испытывает мужчина перед половым актом, когда душа его вытягивается, окунаясь в сладострастный мрак.

Однако восходящее солнце по-прежнему било красными лучами в ее закрытые веки, а химические вещества в ее организме продолжали свой бесконечный обмен, и толпе стало скучно. Сегодня чудес не будет. Не открывая глаз, Изабель услышала, как люди снова зашумели и начали потихоньку расходиться; затем гомон человеческой толпы прорезал далекий сигнал кареты «скорой помощи»; она гудела в свой гнусавый рожок, как злобный клоун, и ехала забирать Тристана, точнее говоря, тот хлам, в который он обратился. Дух силен, но слепая материя еще сильнее. Впитав в себя эту опустошающую истину, черноглазая вдова, шатаясь, поднялась на ноги, запахнула халат и позволила дяде отвести себя домой».[2]

И я тоже прочитала все это и увидела ряды зеркал, отражающих друг друга, – женщина, прочитавшая о женщине, прочитавшей о женщине. Или даже проще: у бабушки в нижнем ящике шкафа стояла коробка из-под кукурузных хлопьев, годов пятидесятых. Картонный такой цилиндр с жестяной крышечкой, позже в них стали класть лимонные дольки. На этом была нарисована хищная девочка, с ложкой в одной руке и коробкой в другой, и на ее коробке нарисована хищная девочка, с ложкой в одной руке и коробкой в другой, и на ее коробке... При первой же болезни, когда зашкалило за 38°, я стала тонуть в этом кошмаре отражений, потому что увидела свое место в нем. В пять лет это было безумно страшно.

А в этот раз я уже не испугалась. Напротив, отчетливо поняла: вот он, метод. Лечь на землю, обнять тело и умереть вместе с ним. Очень честно пройти вдвоем по пути смерти. И потом, когда твоя жизнь окажется сильнее, встать и уйти. Но сначала необходимо умереть с человеком или со своей любовью к нему (если не все так фатально). «Чтобы показать силу своей любви»? Точнее, свое намерение быть вместе. И чтобы освободиться, потому что после того, как ты все-таки не умрешь, остается только начать новую жизнь.

Красные лучи сквозь веки, какой-то паучок щекотно бежит по ноге, и земля еще холодная после ночи.

Встать, запахнуть халат и уйти домой.

Я не нахожу себе места. Слишком поверила, что оно есть, и вот теперь, когда этого места не стало, ни одно другое мне не подходит. В кольце его рук, рядом с ним у монитора, в уголке его рисунков, в его сердце, в его жизни. Очевидный выход – искать себе место не в чужой, а в своей собственной жизни. Но ее пока не существует – без него. Конец весны не означает, что началось лето. Безвременье при восемнадцати градусах тепла, и даже на дождь не хватает энергии. Хотя вчера я видела радугу. Мне позвонили в половине десятого вечера и сказали, что на улице двойная радуга. Я вышла из дома в чем была, но, пока добежала до открытого места, радуга осталась одна, совсем розовая на закате. Это же чудесно. Последний раз, увидев радугу, я загадала: «Чтобы он нашелся живым». А сейчас вот: «Чтобы он любил меня». В обоих случаях я была уверена, что это невозможно. Но зато никто не скажет, что я «даже не попыталась что-нибудь сделать», правда?

Я теперь поняла, почему так люблю знаменитый диалог из «Мюнхгаузена»:

– Скажи мне что-нибудь на прощание.

– Я люблю тебя, Карл!

– Не то!

– Я буду верна тебе, Карл!

– Не надо!

– Они положили сырой порох, Карл! Они хотят помешать тебе, Карл!