Олег Рой - Белый квадрат. Лепесток сакуры Страница 13

Его ранили несколько раз, одна рана была серьезной – японская сабля пропорола бок там, куда, по преданию, сотник Лонгин ткнул копьем Христа, чтобы убедиться в его смерти. Воды из раны не текло, но начавшееся кровотечение старалось за двоих. Вскоре от потери крови его замутило, перед глазами поплыли темные полосы и пятна. У него выбили из рук саблю, кто-то сильно заехал ему по спине чем-то тупым, возможно, прикладом. Упав на землю, он понял, что теперь надеется только на быструю смерть. Затем еще попытался подняться на ноги, но новый удар поставил крест на его усилиях, а заодно и погасил сознание.

Глава 4. Учитель

Виктор Афанасьевич достал из пачки новую папиросу и закурил. Курить он начал в Порт-Артуре, и совершенно зря – через полгода, когда махорка стала дефицитом, он жестоко страдал от этой дурной привычки. В плен он попал в двадцатых числах октября, между третьим и четвертым штурмами, точнее сказать не мог – дни сливались в один непрерывный поток, и единственное, что он смог выяснить после войны, – что это произошло за несколько дней до битвы за Высокую гору. Будучи тяжело раненным и, как и все остальные защитники блокированного города, сильно истощенным от постоянных нагрузок и недоедания, он лишь каким-то чудом не отдал богу душу. Сначала он валялся в забытьи от кровопотери, затем, вопреки усилиям японских медиков, к чести последних, ухаживавших за пленными не хуже, чем за своими солдатами, его настигла лихорадка.

Человеку штатскому, должно быть, невдомек, что лихорадка, тиф и гангрена отняли намного больше солдатских жизней, чем пули и осколки, бомбы и гранаты, штыки и сабли. Потому Нобелевская премия Яну Флемингу за открытие пенициллина была выдана без особенных обсуждений. Появление антибиотиков по своему значению для человечества намного важнее, чем многие другие открытия, но обыватель, как правило, не имеет об этом ни малейшего представления. Слова «лихорадка» или «контузия» ничего не трогают в его душе.

Спиридонов в те дни был, как никогда, близок к смерти. Более того – окажись на его месте кто-нибудь послабее, он бы не выжил. Но организм Спиридонова, пусть и не без труда, выдюжил. Впоследствии он часто думал, что лихорадка, продлившаяся почти шесть недель, была для него милостью Божьей. Когда он в горячке метался по набитому рисовой соломой японскому тюфяку, одиннадцатидюймовые виккерсовские гаубицы, как уток в тире, расстреливали уцелевшие после почти безнадежной, но лишь по роковому совпадению не удавшейся попытки прорыва во Владивосток корабли эскадры. Истратившие последнее топливо и снаряды, беззащитные и неподвижные красавцы «Ретвизан», «Цесаревич», «Севастополь», «Полтава», «Пересвет» и «Победа» ничем не могли ответить врагу. Им оставалось лишь умереть, притом умереть совсем не геройски.

Сознание постепенно возвращалось к Спиридонову с восемнадцатого декабря – незнакомыми запахами, непривычным вкусом мисо-сиро, которым его кормили, горечью хинина на губах, непривычной жесткостью циновки под ним…

Вскоре он понял, что в плену, однако еще не знал, сколько он здесь пробыл. Впрочем, это было не важно. Он не знал, что творится за хлипкими стенами госпиталя, но верил, что бои продолжаются, что русские солдаты все так же стойко держат оборону в ожидании скорой уже деблокады победоносными войсками генерала Куропаткина…

Пожилой, во всяком случае, с точки зрения Спиридонова, врач пытался говорить с ним на довольно хорошем для восточного человека французском. Спиридонов пытался ему отвечать. Он назвал себя и свое звание и поинтересовался, в каком статусе здесь находится.

– В статусе опасно больного, но, хвала светлым духам Нихон, уже выздоравливающего, – улыбаясь, ответил врач. Впрочем, о статусе можно было не спрашивать – часовой, дежуривший у его, если это можно так было назвать, палаты, совершенно определенно свидетельствовал, что Спиридонов в плену врага.

Проклятая слабость делала любую мысль о побеге несбыточной. Оставалось только ждать, и Виктор Афанасьевич ждал, набираясь сил на непривычно скудном больничном питании. Сперва он даже решил, что его специально морят голодом, но затем убедился, что это не так – персонал госпиталя питался еще скуднее.

Двадцать третьего декабря доктор, которого, как выяснилось, звали Фудзиюки Токицукадзэ, навестил Спиридонова с кувшином саке и двумя чашками. Виктор Афанасьевич тогда с горем пополам мог уже сам садиться. Поздоровавшись, Фудзиюки разлил саке по чашкам и одну протянул Спиридонову.

– По какому поводу банкет? – слабо улыбнувшись, спросил тот, принимая посуду.

– Повод хороший. – Фудзиюки был очень улыбчивым даже по сравнению с другими японцами. – Скоро это безумие, как можно судить, закончится.

– Какое безумие? – уточнил Спиридонов на всякий случай, хотя, конечно, догадался, о чем идет речь.

Фудзиюки пожал плечами, совсем для японца нехарактерно:

– Война, конечно. Вы знаете что-то более безумное?

– Никогда об этом не думал, – искренне признался Виктор Афанасьевич. – В моем возрасте философские размышления о смысле жизни непопулярны.

– Нет ничего хуже войны, – убежденно сказал доктор, отпивая саке. Спиридонов последовал его примеру. Напиток обладал непривычным сладковатым вкусом, но неприятным не казался, хоть Спиридонов и пробовал его впервые.

– А предательство? – неожиданно спросил он. – А трусость? Подлость?

– Все это – часть войны, ее дети, – ответил Фудзиюки. Говорил он медленно, подбирая слова, зато чисто, почти без акцента. – Люди Запада говорят, что можно воевать честно, но я уверен в обратном. Подлость, низость, предательство… – он задумался, слегка морща лоб, отчего стал похож на сычика, который жил на чердаке у них в Вятке, когда Спиридонов был маленьким, – держат шлейф войны. Вы понимаете, о чем я?

Спиридонов кивнул, думая о другом. «Война скоро закончится… наши деблокировали Артур? Но, если это так, отчего Фудзиюки спокоен? Ведь это же означает для Японии военное поражение! Не может же быть, чтобы…»

Спиридонов отогнал мысль слишком жуткую, чтобы ей быть реальной. Он не верил, что Порт-Артур мог пасть. Он слишком хорошо помнил, как героически сражались его защитники, какие творили чудеса самоотверженности, да только…

– Скажите мне прямо, – медленно проговорил он, – отчего вы решили, что война вот-вот закончится?

Фудзиюки посмотрел на Спиридонова сочувствующим, жалостливым взглядом.

И тот все понял. Его бросило в жар, словно давешняя лихорадка решила вернуться. Он побледнел, стал белее стены.

Это не могло быть правдой…

Однако это исчерпывающе объясняло спокойный и довольный вид доктора. На мгновение Спиридонова пронзило желание ответить ему ударом, таким, чтобы крошились зубы и кровь заливала циновки. Невероятным усилием он сдержался. В конце концов, Фудзиюки спас ему жизнь. И слабость… слабость – руки едва могли удержать чашку с напитком. Он отвел глаза, опрокинул в себя остатки саке и отставил посудину на низкий столик у койки.

– Сегодня ваш командир генерал Стессель, – в устах Фудзиюки эта фамилия прозвучала шипением гадюки, «Сштесшсшерь», – подписал капитуляцию, – сообщил доктор, опустив глаза.

Спиридонову стало дурно. Он чувствовал себя так, словно его в темном переулке поленом огрели. Фудзиюки расценил его молчание по-своему.

– Не стоит так расстраиваться, – сказал он. – Это правильное решение. В Порт-Артуре осталось меньше десяти тысяч солдат, как-то способных держать оружие. Люди умирают от цинги, тифа и голода. Нет смысла продолжать…

– Есть! – выкрикнул Спиридонов, голос сорвался в писклявый фальцет, но он этого не заметил, бурля негодованием. – Надо продолжать сражаться. Надо…

– Не надо, – тихо ответил доктор. – Зачем? Сколько людей уже погибло на этой бессмысленной бойне? А сколько стало калеками?

– Это не повод сдаваться, – отчаянно возразил Спиридонов, собрав для этого остатки сил. – Разве вы не понимаете…

– Нет, не понимаю, – серьезно ответил ему Фудзиюки. – Одно дело – защищать свой дом с оружием в руках. Но разве Порт-Артур – ваш дом? Разве в этом городе живут русские люди? Разве есть в нем могилы ваших предков?

Спиридонов хотел возразить, но не нашел аргументов. Для него капитуляция Порт-Артура, если, конечно, это действительно произошло, а он не видел причин не доверять Фудзиюки, была позором. В нем зрело и крепло странное, незнакомое и неприятное чувство, вкус которого еще предстояло познать.

– Налейте мне еще, пожалуйста, – попросил он, кивнув на кувшин.

Фудзиюки понимающе покивал и протянул ему полную чашку:

– К сожалению, ничего крепче у меня нет… Наша армия сейчас в положении не намного лучшем, чем ваша. Та же цинга, тот же тиф, та же уйма раненых, искалеченных, умирающих, почти такой же голод, только и того, что японец к этому более привычен. Открою вам тайну: многие наши солдаты стали солдатами… с голоду. У японского крестьянина дневная пища – горсть риса; солдату полагается полтора фунта, не считая прочего, включая мясо и рыбу. Но, чтобы кормить армию, остальная Япония вынуждена еще туже затянуть пояса; крестьянин на землях Ямато делит свою горсть риса с солдатом и работает за них двоих. И это лишь одна из многих причин не любить войну.