Януш Вишневский - Мартина Страница 13

Это было время, когда Анджей приходил на несколько минут — проверить, не сломалось ли что в «iMac»-e, а я молилась, чтобы все взорвалось к чертовой матери и ему пришлось бы долго собирать все по винтику.

В один прекрасный день Анджей прилаживал вешалку в коридоре, а я читала вслух статью из «Высоких каблуков». О супругах, которые везли на пароме из Копенгагена в Польшу чемодан, а в нем термос с жидким азотом, а в нем замороженная сперма. Из нее-то и должен был родиться ребенок этих людей. С этим чемоданом они ходили на завтраки и на ужины. Вообще не расставались с ним. Представляю, как они каждый раз таскали его с собой. Такой большой чемодан, внутри подушки и термос с жидким азотом. А они с ним даже в кафе-мороженое.

— Анджей, прикинь… Они должны были выглядеть как пара воров, контрабандой перевозивших чемодан с бриллиантами.

Анджей как раз довинчивал какой-то шурупчик. Он подошел ко мне, когда я покатывалась со смеху на диване. Ваал надо мной и сказал:

— Мартыня… я сделаю все, чтобы ты всегда могла так смеяться. Я люблю, когда ты смеешься.

Он поцеловал меня так, как никто никогда не целовал. Мне казалось, что я упаду в обморок. Так долго я ждала…

И теперь каждый раз, когда он меня целует, мне снова кажется, что еще никто меня так никогда не целовал.

Поездка в горы была чудесной. Катались на санках. Беседовали с горцами. Вместе варили сыр.

Вместе топили печь…

Татры.

Анджей и я.

Анджей… Моя лучшая повесть, мой лучший роман.

5 месяцев спустя

— Марти, слушай… я сегодня была в костеле… — тихо сказала Магда, усаживаясь рядом на диван. — Не знаю, то ли это май, то ли я на гормонах, но когда я возвращалась сегодня из бара и увидела девочек в платьицах для конфирмации, на меня снизошло такое озарение. Понимаешь… я почувствовала такую благодарность и такой кайф, что захотелось поблагодарить кого-нибудь. Помнишь, ты говорила мне о понедельниках, что ходишь туда и разговариваешь с Ним… Ну вот и я вошла в Святую Анну, ну знаешь, костел, недалеко от Литерацкой.

Мартина отложила книгу, дотянулась рукой до приемника, приглушила звук и села, положив подбородок на колени и опершись о стену. Слушала внимательно. Магда не смотрела на нее. Сидела к ней боком, сжавшись, руки на коленях, и смотрела в пол. По сравнению с сочельником в Щитно это была совершенно другая Магда. Недоступная, молчаливая, задумчивая. Как будто и нет ее здесь. Регулярно подкреплявшийся у них па кухне Тео к вечеру осмелел и сказал:

— Магда, ты сейчас как молодая вдова из Андалусии. С той только разницей, что они чаще улыбаются.

Тео был прав. Магда улыбалась, только когда ехала в пятницу в Щитно и когда звонил Петр. Она сменила номер своего мобильника, купила компьютер и установила у себя в комнате. Каждый день она работала в баре. Когда возвращалась поздним вечером, закрывалась у себя, звонила Петру, и они разговаривали. Потом занималась допоздна, редко выходя из комнаты. Писала диплом. Пробила для себя индивидуальный план занятий. Считала, что таким образом окончит институт на семестр раньше, опередив всех.

«Не хочу сидеть здесь, — говорила она. — Хочу быть с ним в Щитно. Или хотя бы в Ольштыне. Уж лучше печь ему блины, чем читать Сартра в оригинале».

Голос Магды вывел ее из задумчивости.

— И там, в этом костеле, я подумала, вслух подумала, что если я Его попрошу, я, Магдалена, второе имя Мария, чтобы это длилось вечно, то этот твой Бог меня послушает. Потому что речь о твоем отце и Он должен его знать… Хотя бы из твоих с Ним разговоров по понедельникам. А впрочем, сегодня ведь тоже понедельник и Он должен быть на линии. Потому что я так боюсь, что что-то произойдет и я проснусь и узнаю, что тот же самый сон снился кому-то совершенно другому. Ты думаешь, что все в таком состоянии находятся в постоянном страхе? Боятся того, что вечность может кончиться послезавтра после Телеэкспресса или даже завтра утром? А может, все это из-за его доброты? Потому что, когда я думаю, что уж лучше быть не может, он что-то такое сделает, или скажет, или напишет, что мне снова кажется, что бывает еще больше, еще дальше, еще нежнее. Потому что видишь, у меня с середины марта полный улёт… Когда Петр не звонит, а я жду и проходит больше трех часов, то я… то я начинаю обзванивать больницы. Все, какие есть в стране… Понимаешь, боюсь я. Из-за этой любви, наверное, так боюсь. Ты думаешь, любовь и страх всегда рождаются близнецами? Что у них та же самая химия? Вошла я, значит, в костел, села на такой низкой лавке под амвоном. Не знала, как начать, но когда вдруг появились две такие молодые в белых платьицах и грязных белых кроссовках, чтобы погасить свечи, то я подошла к этому барьерчику у алтаря, встала на колени и попросила Его. Я еще никого никогда ни о чем гак не просила. Никогда, Марти. Честное слово, никогда. Я тебе говорю, чтобы ты знала. Когда будешь в какой-нибудь из следующих понедельников разговаривать… И вот еще что скажу: эти, в платьицах, не стали гасить свечи, когда я стояла на коленях. Я была сегодня в черной кожаной юбке, короткой, обтягивающей, которую я надеваю только в бар, когда хочу получить больше чаевых. Когда я на мгновение во время своей коленопреклоненной молитвы обернулась, просто чтобы проверить, все ли у меня в порядке, то увидела, что они уставились на мой зад и точно так же исходили слюной, как и посетители бара в «Меркюр». Марти. — Она повернулась к Мартине и прошептала: — Иногда я тебе страшно завидую. Тому, что он любит тебя так безоглядно. И что ты проведешь с ним каждый май его жизни и что это у тебя записано навсегда в твоей биографии и в каждом органайзере, который себе когда-нибудь купишь… А я, я так боюсь, что эта мечта, которая у меня исполняется, просто когда-нибудь умрет. Да ты и сама знаешь, что иногда смерть мечты бывает не менее печальной, чем настоящая смерть.

Мартина встала с дивана, села на ковер перед Магдой и положила голову ей на колени. И тут зазвонил телефон. Она медленно и неохотно поднялась и подошла к телефону.

— Марти?! Это Анджей. Я вернулся. Слушай. Петр в городе!.. Да, я знаю, что понедельник. Я тоже удивился. Случайно встретил его у вокзала на стоянке такси. Странный был какой-то. В костюме, с цветами. Все время спрашивал меня, не знаю ли я, где Магда. Сейчас он поехал в «Меркюр»…

Неверность

Она перебралась на другой край постели, но уже через несколько минут заметила, что и на этой стороне ей не лучше. Все так же не спалось.

Еще одна бессонная ночь. Сначала она все сваливала на жару и сломанный кондиционер, починить который не могла допроситься уже две недели. В этом отеле у персонала были только обязанности и никаких прав, кроме предусмотренного договором восьмичасового перерыва на сон. Когда спустя неделю она пожаловалась директору отеля, то услышала, что, если она пожелает, он может приходить к ней по ночам и охлаждать ее кубиками льда из коктейлей, которые они вместе и выпьют. «Я обложу тебя льдом, заставлю твои соски торчать, заморожу тебе бедра так, что ты задрожишь от холода и сама попросишь, чтобы я тебя согрел, и тогда…» Она не дала ему закончить. Развернулась и вышла из кабинета.

Если бы она захотела, он со скандалом вылетел бы с работы на следующий же день. Низенький, противный, лысый, толстый, слюнявый, эротоман в замызганном костюмчике и патриотически-китчеватом хорватском галстуке в бело-красную клеточку. Он, похоже, никогда не снимал этого галстука. Когда начинался новый заезд, он ходил между лежаков вдоль бассейна и, мешая людям отдыхать, рассказывал, как ему важно, чтобы они «чувствовали себя как дома». И тут же представлялся, но только по имени — Божидар. Произносил свое имя два раза и заводил душещипательный рассказ о том, что родился он двадцать пятого декабря и был «gift of God», то есть даром Бога. «Все мальчики, рождающиеся в Хорватии в этот день, получают это имя», — добавлял он с таким лицом, какое бывает у церковного служки перед причастием. Чистой воды ложь. Да и родился он вовсе не в Хорватии. От Милены из бухгалтерии она знала, что зовут его не Божидар, а Горал. И что родился он во Франкфурте-на-Майне. Его отцом был мусульманин из Боснии, приехавший в Германию на заработки. Умер не своей смертью: его нашли в угнанном автомобиле. Мать — немка, из бывшей ГДР, постоянно проживающая в Ганновере. Он быстро делал умное лицо и менял тему, рассказывая о том, что галстук изобрели хорваты (это действительно так), и уверял (о чем все и без него знают), что если на Хваре пойдет дождь, то «за каждый дождливый день им возвратят деньги за проживание». Само собой, он не уточнял, что проживание составляет не более двадцати процентов стоимости пансиона. Толстые и бедные туристки из Англии чувствовали себя на седьмом небе, для них день без дождя — предел мечтаний, так что им казалось, что на своем отдыхе они смогут даже заработать. Немки и австриячки не понимали его, потому что он говорил на каком-то тарабарском немецком. Итальянки из страха перед мужьями делали вид, что не замечают его, и разворачивались к нему своими огромными ягодицами, а рациональные поляки расспрашивали, «сколько часов должен идти дождь, чтобы получить компенсацию, и надо ли иметь для этого какую-нибудь справку». Иногда, наблюдая за ним, она задумывалась, что сказал бы Фрейд, если бы выслушал его на своей кушетке в Вене. Старик собрал бы прекрасный материал для очередной статьи о проявлениях эдипова комплекса, о сексуальных фантазиях в детстве и переносе отрицательных эмоций пациента на окружающий мир. Потому что Божидар-Горан, хорватский галстучный патриот с немецким гражданством, был классическим примером пациента, который вытеснял свое подсознание наружу. И отнюдь не в снах. Он это делал в солнечный полдень, в костюме и при галстуке, в сорокаградусную жару, прохаживаясь между лежаками, приставая к ни в чем не повинным туристам из объединенной Европы. Фрейд пришел бы в восторг…