Джулиан Барнс - До того, как она встретила меня Страница 13

В панике, будто у него в распоряжении были считанные секунды, Грэм оторвал полоску туалетной бумаги и принялся промокать свой рукав, свой журнал, свой — за неимением лучшего слова — пенис и бельевой ящик. В отчаянии он увидел, что на пробковой крышке ящика осталось несколько влажных и довольно слизистых пятен. Он спустил набрякшую бумагу в унитаз и растерянно прикинул, что делать дальше. Пятна почему-то не казались похожими на простые пятна от воды. На что ему сослаться? Что именно он якобы пролил? Лосьон для бритья? Шампунь? Он подумал было побрызгать шампунем на бельевой ящик, чтобы, когда Энн спросит (как когда-то спрашивал его отец), он мог бы все-таки не солгать ей. Но что, если шампунь оставит непохожие пятна? Тогда ему придется сказать, что он пролил и шампунь, и лосьон. Звучит не слишком правдоподобно. И тут он осознал, что пробыл в ванной какие-то пять минут. Энн вернется еще очень не скоро. Он может посидеть и посмотреть, что произойдет с пятнами.

Не особенно удачное… дроченье. Наверное, ему следует пользоваться этим словом. Слишком краткое, слишком внезапное и, в заключение, слишком пугающее, чтобы можно было сознательно насладиться. Но, с другой стороны, он был более чем ошарашен своим катализатором. Грэм снова прислонился к бачку и открыл «Пентхаус». Прочел содержание и открыл страничку напитков. Достаточно здраво, хотя и написано в слишком шутливом тоне. Затем страничка автомобилиста, статья о моде и научно-фантастический рассказ о том, что произойдет с мужчинами, когда начнут конструировать роботов, которые будут не только более адекватными любовниками, чем их соперники из плоти, но и способными делать женщинам детей. Потом он прочел страничку писем и редакционные ответы, которые показались ему полными здравых советов.

К этому моменту он обнаружил перемены: его член, как он решил теперь его называть, начал снова твердеть, пока он читал письмо домашней хозяйки из Суррея, одобряющей разнообразие дилдоидообразных предметов, доступных ярым самоусладителям; а его семя (он еще не был вполне готов для молофьи) как будто совершенно высохло. Семь бед — один ответ, подумал он весело и снова начал дрочить, на этот раз с большей тщательностью, интересом и удовольствием в начале, и в середине, и в конце.

5

КОРОТЫШКИ И ОЧКАРИКИ

— Ну, ну, ну, ну, моя пичужечка. Сюрприз, как выражаются поэты.

— Джек, ты занят? Я ненадолго.

— Что ж, случалось мне получать обещания и по-грандиознее, однако и такое более или менее сойдет.

Джек не слишком успешно размазался по стене и ощутил, как Энн, пробираясь мимо, чуть-чуть его задела. Она торопливо вошла в его протяженную комнату всех назначений и без колебаний села. Джек тщательно закрыл входную дверь и с улыбкой последовал за ней.

— Кофе?

Энн отказалась мановением головы. Она теперь выглядела миловидной, как никогда прежде, насколько помнил Джек. Серьезная, подтянутая миловидность, все элементы в полной гармонии.

— Джек, я пришла, чтобы подправить историю.

— Бог мой, а я-то думал, это будет еще один сеанс брачного консультирования. И не скрою от тебя, кого из супругов я предпочту увидеть в распростертой позе на моей кушетке.

— С Грэмом ты был очень добр.

— Я почти ничего не сделал, просто, насколько помню, наплел что-то в смысле покупки новой шляпки, если на него накатит мрачность. Чуть было не заверил его, что месячными мучаются все мужчины, но успел спохватиться, что этого он все-таки не проглотит.

— Ну, когда он вернулся домой, то выглядел много спокойнее. Видимо, оценил и был благодарен.

— В любой момент.

Джек стоял перед ней, коричневый, коренастый, и покачивался на каблуках. Он всегда смахивал на уэльсца, подумала она, хотя уэльсцем не был. Коричневый твидовый костюм, старый кожаный жилет и рабочая рубашка; золотая запонка, вдетая в полоску воротничка, несла чисто декоративную функцию. Энн часто озадачивала манера Джека представлять себя миру: недоодевался ли он, преследуя запомнившуюся или воображаемую простоту йоменов, или же он одевался, гоняясь за артистической небрежностью? Когда она задавала серьезные вопросы о прошлом Джека, ей всегда втирались очки, но к сердцу она этого не принимала. Впрочем, сейчас она пришла обсудить собственное прошлое.

— Джек, — сказала она медленно, — я решила, что между нами никогда ничего не было.

Он хотел было засмеяться, но заметил, как серьезно она выглядит. А потому вытащил руки из карманов, встал пятки вместе, носки врозь и отчеканил:

— Есть, сэр!

— Это выяснилось вчера вечером. Мы… ну, Грэм перечислял мне некоторых из моих прошлых любовников. Он был слегка пьян. Мы оба были слегка пьяны. Последнее время мы пьем чаще. Потом он заплакал: пил и плакал, пил и плакал. Я спросила его, в чем дело, а он назвал имя одного моего прежнего друга. Просто сказал: «Бенни». Потом отпил еще вина и сказал: «Бенни и Джед». Потом отпил еще и сказал: «Бенни, и Джед, и Майкл». Это было ужасно.

— Да, звучит не слишком весело.

— И каждый раз, отпивая, он называл эти имена, и каждый раз, отпивая, он добавлял еще одно имя. Потом еще плакал и опять отхлебывал. — При этом воспоминании Энн достала бумажную салфеточку. — А потом, некоторое время спустя, он вдруг добавил твое имя.

— И это было неожиданностью?

— Полнейшей. Я было подумала, что ты сказал ему про нас, когда он приходил к тебе, но потом подумала: будь так, он не вернулся бы домой таким веселым. И потому я сказала только: «Нет, Грэм». Категорическим тоном.

— И правильно сделала.

— Мне стало немножко нехорошо: по-моему, я прежде ни разу ему не солгала. То есть кроме мелких пустяков, но никогда… о таком.

— Ну, ты знаешь мое правило о связях на стороне: максимум обмана, минимум лжи, максимум доброты. Не вижу, почему его нельзя применить и к прошлому.

— Так что, боюсь, я сказала «нет». Я была уверена, что ты поймешь.

— Ну конечно! — На самом деле Джек был слегка обижен: словно его отвергли, что было глупо, хотя в определенном смысле и соответствовало действительности. — Все в порядке. Хотя, конечно, и жаль терять эту главу моей автобиографии. Заметно повысила бы аванс.

— Прошу прощения, что переписала за тебя твое прошлое.

— Не переживай. Я сам постоянно только это и делаю. Всякий раз, когда я рассказываю какую-нибудь историю, она оказывается совсем другой. И уже не помню толком, как они в большинстве родились. Не знаю, что правда, а что нет. Не знаю, откуда я взялся. — Он состроил печальную мину, будто кто-то украл его детство. — Ну да ладно, просто часть мук и радостей в жизни художника.

Он уже начал офантазировать свое фантазирование. Энн улыбнулась.

— Но как насчет друзей?

— Ну, пока все обходилось, да и подавляющее большинство этих друзей остались в прошлом.

— Ха. Прозвучит не слишком по-рыцарски, но ты не могла бы мне напомнить, когда именно мы не состояли в связи? В семьдесят четвертом? Семьдесят третьем?

— С осени семьдесят второго по лето семьдесят четвертого. И… и раз-другой позднее.

А, да. Припоминаю раз-другой. — Он улыбнулся. Энн улыбнулась в ответ, но уже не так уверенно.

— Возможно, я когда-нибудь скажу Грэму… когда он… когда у него это пройдет. То есть если понадобится или он прямо спросит, ну и вообще…

— И тогда мое прошлое будет мне возвращено. Нету дня радостей, коллоу, коллей![5] И как вообще наш маленький Отелло?

Энн ранила беззаботная насмешливость Джека.

— Он переживает тяжелое время. Тебе это может показаться нелепым, как иногда кажется мне, но он переживает тяжелое время. Иногда меня пугает, что он как будто ни о чем другом вообще не думает. Ну, хотя бы у него есть его работа.

— Да, это хорошо.

— Но приближаются каникулы.

— Так подыщи ему занятие. Свози куда-нибудь.

— Мы стараемся найти страну, где я не трахалась бы с кем-то, — сказала Энн с внезапной горечью.

Дальнейшие свои мысли Джек оставил при себе. Он всегда питал теплое чувство к Энн, даже когда — как он вспомнил теперь — летом 1973 года они окончательно рассорились из-за приятной добавки, которой он себя побаловал, какой-то двойной парковки. Он всегда считал ее девочкой без гребаных закидонов; может быть, не достаточно искрометной на его вкус, но определенно без гребаных закидонов. И, провожая ее, он подставил ей лицо для поцелуя. Она повернулась к нему, заколебалась и оцарапала щеку об его бороду. Когда Энн уже отодвигалась, чуть смоченные губы Джека, казалось, поймали ее ухо.

Барбара сидела на кушетке в своем нейлоновом халате, прихлебывала чай из чашки и праздно размышляла о Грэме. Она думала о нем чуть чаще, чем он, с ее точки зрения, того заслуживал. Первоначальное презрение теперь сошло на нет, и даже злость, обычно более надежная эмоция, больше уже не переполняла ее, как в первые два года. Разумеется, это не значило, что она хоть в чем-то простила Грэма, или испытывала к нему симпатию, или даже «поняла его точку зрения» — то, к чему ее иногда подталкивали наиболее тряпичные или же наиболее лояльные ее подруги. Вдобавок те же подруги в приливе наибольшей смелости намекали, что ей просто не повезло, что определенный процент браков всегда распадается, и тут нет ничьей вины, что так уж устроен мир. Им она отвечала: «Я еще здесь. Элис еще здесь. Дом еще здесь. Даже машина еще здесь. Ничего не случилось, кроме того, что Грэм сбежал». Это бесцветное изложение фактов обычно направляло их на ложный след.