Марина МОСКВИНА - Гений безответной любви. Страница 13

— Угадайте, — спрашивает ведущий, — где ноги вашего мужа, делившего с вами на протяжении долгих лет хлеб и кров и съевшего вместе с вами пуд соли?

Никто, кроме меня, не угадал. А им это как раз было важно. Поскольку все

они — участники психотренинга по коррекции семейных отношений. Их семинар непритязательно назывался «Куда уходят сильные чувства?». Причем мужчины с помощью пальцев ног всячески подавали знаки своим женщинам. Но вы, наверно, замечали, Анатолий Георгиевич, что люди очень невнимательны. Им их собственную ногу покажи, они ее не узнают, не то что ногу другого человека.

Левик мне знаков не подавал. Но я сразу же, молча, припала к его стопам под арию Брунгильды. Я отгадала все, что высовывал Левик из-за ширмы, даже когда он просунул в дырочку кончик носа. Что бы он ни высунул, я бы моментально узнала его, потому что мы с Левиком — это космическая пара, я сделана из его ребра, а то обстоятельство, что он женился на мне из-за прописки, я рассматриваю как мудрый повод для нашей всевышне задуманной встречи. Левик в то время заканчивал институт, вовсю готовился к завоеванию мира, и ему надо было срочно на ком-нибудь жениться, чтобы прописаться в Москве.

К счастью, я была абсолютно свободна. Меня только-только бросил жених — форменный суфий, бродячий дервиш, неуклонно шагавший по призрачному пути достижения оргазма со Вселенной. Он был славный парень, начитанный таджик из Душанбе, заносчиво утверждавший, что он перс. Худой, лицом темный, в бордовой пижаме, ляжет на постель и долгими зимними ночами читает мне «Шах-Наме» Фирдоуси на персидском языке. Ночи напролет он произносил нараспев гортанные звуки, напоминавшие орлиный клекот, пенье цикад, грудные голоса речных сомов, цокот копыт по выжженной солнцем дороге, шелест ветра в зарослях камыша, молчание камней и стоны сладострастья. Причем никогда он не снисходил до перевода на русский язык. Я так и не знаю, о чем ведет речь Фирдоуси в своей нескончаемой поэме, да это и неважно, до того, Анатолий Георгиевич, меня зачаровывала его декламация. У нас из-за «Шах-Наме», по сути, ничего и не было, хотя мы вели общее хозяйство и как бы состояли в гражданском браке, а когда все-таки случалось — даже в те редкие мгновенья — он не прерывал чтения великой поэмы!..

Двадцать пять лет спустя я случайно встретила его на улице — бритоголового, в черной тюбетейке, с корявой палкою в руке, довольно увесистой, и длинной, чуть ли не до пояса, бородой. Невооруженным глазом было заметно, что единственная радость у этого человека — отречение от всего земного во имя Аллаха. И этот человек мне сказал:

— Много у меня было, Люся, в жизни баб — роскошных, светских, умопомрачительных — не чета тебе. Была даже настоящая персиянка. Но больше никто и никогда не слушал «Шах-Наме», как ты, часами в оригинале на персидском языке.

Убей, не помню, из-за чего мы разошлись. Просто этот суфий, по-видимому, чертовски не хотел на мне жениться. На мне вообще так особенно не было охотников жениться. А вот покинуть — пожалуйста, сколько угодно, и не по одному, а целыми толпами!

На это мне доктор Гусев отвечал:

— Пусть эти люди, по которым вы ежечасно сходите с ума, которые, как вам кажется, бросили вас, уехали и позабыли, умерли, состарились, улетели на другие планеты, растворились во времени и пространстве, навеки разлюбили и не поминают вас в своих молитвах, — пусть они снова подойдут к вам. А вы переживите эту встречу, но не поверхностно, а очень глубоко, с большим вниманием, так полно и с таким присутствием, чтобы туда уже не возвращаться.

…Сейчас, сейчас, Анатолий Георгиевич, сейчас я попробую. Я плотно прижата к стенке, мне некуда отступать и нельзя откладывать. Ведь можно не успеть, и тогда все пропало.

Как, интересно, Левик прореагирует на то, что я неожиданно умру?

Вообще, мы иногда говорили на эту тему. Я приблизительно раз в полгода по странному стечению обстоятельств покупала одну и ту же книгу. Сколько раз увижу название «Тяготение, черные дыры и Вселенная», столько раз куплю. А спроси

меня — зачем, я не буду знать что ответить. Ее даже прочитать невозможно — одни математические формулы. У нас накопилось шесть экземпляров. Левик предложил:

— Давай их свяжем веревочкой и вынесем на помойку. Там эти книги найдут своего читателя.

Я говорю:

— Не надо. Когда я умру, вы положите их со мной.

А Левик:

— Туда, Люся, столько всего надо будет уложить, что тебе буквально негде будет развернуться.

— Ну и хорошо, — говорю. — Меня, как буддиста, я попрошу подвергнуть сожжению на погребальном костре.

— У нас во дворе, — соглашается Левик. — Найму крепких мужиков, разведем погребальный костер…

А что? Между прочим, у нас во дворе однажды мартовским утром мне довелось увидеть нечто странное. Я вам говорила уже, Анатолий Георгиевич, наш дом на окраине Москвы — бетонный, бело-голубой, многоквартирный, как тихоокеанский лайнер, хотя мы поселились в нем лет семь тому назад, не стал мне родным.

И вдруг во дворе такого чужого дома внизу под окнами около нашего

подъезда — прощание. Лавочку отодвинули, все удобно, завтра на ней снова будут сидеть старушки, а сейчас — гроб стоит.

Дети вынесли ордена. Друг его фронтовой стоит — весь покрыт орденами. Духовой оркестр — кто в кепке, кто в шляпе, венки, на асфальте еловые лапы.

— Незнакомый нам, — Левик смотрит в бинокль из окна. — Хотя, может, когда и встречались в подъезде.

Старый летчик в мундире. Вдова обнимает его в последний раз — у нас во дворе, где вся эта сцена могла вызвать только любопытство…

— Ну почему? — отзывается Левик. — Ты же плачешь. Значит, сделан какой-то шаг в сторону беззащитности и доверия. Чем-то этот дом станет всем родней. А ощущение чужого чуточку поменьше. Не плачь! Его душа уже где-нибудь на Сириусе. Тем более он летчик.

Несколько дней спустя на доме было развешено объявление:

«Продается двуспальный волосяной матрац (волос конский) (задешево)».

— Давай купим? — предложил Левик. — Надо ж матрац какой-нибудь. Матраца-то нет. А тут близко, дешево и добротно. Конский волос — это тебе не вата и не поролон, кстати, от радикулита хорошо помогает.

Мы поднялись на лифте и позвонили, и вдруг открывает вдова того летчика.

— Вас интересует матрац? Вот, пожалуйста. Он, конечно, не новый, но хорошо сохранившийся. Конский волос — ему вообще сносу нет, он нетленный. На нем у вас дышат поры, он пружинит хорошо. Это же цыгане продают конский волос, он очень дорогой! Из него раньше делали шиньоны. Натали и все ее сестры, сидевшие у Пушкина на шее на Мойке, специально писали домой на Полотняный завод, чтоб им прислали на шиньоны конский волос, а Натали даже просила, чтоб ей прислали от какой-то конкретной лошади! Ведь эти все у них букли не свои, а конские…

— А у самого Пушкина, — спрашивает Левик, — чьи были букли?

— Вы шутите, — улыбнулась она печально, — а у меня большое горе. С Олегом Витальевичем мы прожили пятьдесят лет. Матрац нам подарили на свадьбу его родители. Жили, строили планы, теперь все потеряло смысл.

В первую же ночь на этом матраце нам с Левиком приснился один и тот же сон: небо, небо, облака, заходящее солнце, руки на штурвале, нам снилось, что мы управляем самолетом.

Потом нам снился ночной полет, ночь была темная, лишь мерцали, как угли потухшего костра, редкие огоньки, рассеянные по равнине.

В последующие ночи мне снилось, я — за штурвалом самолета, а Левик-радист мне протягивает записку: «Вокруг бушуют грозы, у меня в наушниках сплошные разряды, может, заночуем?»

Нам снилась Земля с высоты Эвереста, ползущие тени облаков, точечные дома, каналы, дороги, машины, деревца вдоль дорог и белые кораблики на море, как будто сложенные из листа бумаги.

Мы мерялись силами со стихиями: жара, снег, туман, видимость «ноль», однажды во сне у Левика самолет вошел в бурю, стена дождя стояла перед

Левиком — такая непроницаемая, что он отчаялся прорваться сквозь эту завесу и сто раз уже попрощался с жизнью.

— Мотор в порядке! — кричала я в беспамятстве.

— Самолет кренит вправо! О, черт, не видно ни зги!!! — проклинал Левик тот день и час, когда он попал в авиацию.

Со временем мы приноровились и прямо во сне, прежде чем взлетать, бегали к синоптикам за сводкой погоды. Но тут новые напасти — нас с Левиком начали атаковать вражеские истребители.

Они проявлялись в воздухе, как бледное изображение на фотобумаге, иной раз не до конца, и тающие прерывистые очертания самолетов мы обнаруживали только по светящемуся снопу их пуль.

Отряд истребителей обычно не торопился. Он маневрировал, ориентировался, занимал выгодное положение — и вдруг обрушивался на нас с Левиком точно по вертикали.

Потом небо снова становилось пустым и спокойным. А из капота правого мотора пробивалось первое пламя, которое спустя некоторое время начинало бушевать, как огонь в печке у нас в деревне Уваровке.