Майкл Каннингем - Избранные дни Страница 13

Он повернулся и посмотрел прямо в чье-то лицо. Глаза — темные омуты. Кожа на лице туго обтягивает череп. Оно говорило: «Мальчик мой, мальчик мой».

К нему прижималось лицо матери. Он видел во сне мать. Он попытался что-нибудь сказать, но ему не удалось.

Лицо заговорило снова:

— Мой бедный мальчик что с тобой сделалось…

Он не спал. Мать склонилась над его кроватью, придвинула лицо вплотную к его лицу. Он чувствовал ее дыхание на своих губах.

— Со мной все хорошо, — сказал он. — Ничего со мной не сделалось.

Прижимая к себе, как младенца, она держала музыкальную шкатулку. Она сказала:

— Бедное дитя.

— Тебе это снится, — сказал ей Лукас.

— Мой бедный, бедный мальчик. Один, а потом другой и еще другой.

— Давай я отведу тебя обратно в постель.

— Во всем виновата жадность. Жадность и слабость.

— Пошли. Пошли обратно в постель.

Лукас встал и взял ее под руку. Она послушалась или просто не стала сопротивляться. Он вывел ее из спальни и под взглядами лиц со стены провел через гостиную. Мать еле волочила ноги. Он вошел вместе с ней в родительскую спальню. Отец сипел и задыхался во сне.

Лукас уложил мать в постель, накрыл одеялом. Ее волосы рассыпались по подушке. В темном ореоле волос лицо казалось неправдоподобно маленьким, не больше Лукасова кулака.

Она сказала:

— Я должна была умереть вместе с ним.

Лукас подумал — невольно — о миске, которую купил. Всего на девятнадцать центов им предстояло прожить до следующей пятницы. Этого не хватит, чтобы целую неделю покупать еду.

Он сказал:

— Все в порядке. Я с тобой.

— Ах, в порядке. Если б только все были в безопасности…

— Теперь тебе надо поспать.

— По-твоему, такой порядок?

— Тсс. Лучше помолчи.

Он сел рядом с ней. Он не понимал, что будет правильнее — погладить ее руку или не делать этого. Чтобы успокоиться, он начал слегка раскачиваться. Не было ничего страшнее этого. He было ничего кошмарнее, чем вот так сидеть на матрасе родительской кровати и размышлять, коснуться или не коснуться материнской руки.

Он знал, что музыкальную шкатулку надо бы унести прочь. Но что делать с другим обиталищем Саймона — с отцовской дыхательной машиной? Машина была необходима отцу. Или, может, нет?

Лукас не знал, зависит ли от машины жизнь отца, или просто ему с ней легче. Лукасу об этом не сказали. Можно было допустить, и даже с большой долей вероятности, что врученный задаром дыхательный аппарат был орудием убийства. Вдруг, притворяясь, будто помогает отцу, он на самом деле высасывает из него жизнь? Разве хоть одна машина может желать людям добра?

Лукас встал, как только можно тише подошел к отцовской стороне кровати и взял дыхательную машину. Металлический штатив был холодным на ощупь. Песня из машины звучала так же. Машина пела свою песню так же монотонно и безошибочно узнаваемо, как скребется за обоями мышь. Боязливо, как если бы держал эту самую мышь за хвост, он пронес машину через гостиную в прихожую. Достаточно ли это далеко? Он надеялся, что да. Во мраке прихожей машину было так же плохо видно, как и козлиный череп. Пузырь ее мехов, размером и формой походивший на репу, серел, испуская подобие света. Трубка и мундштук безвольно поникли.

Лукас оставит ее здесь на всю ночь. А утром, когда посмотрит, как отец без нее обходится, отнесет обратно.

Он пошел в гостиную за музыкальной шкатулкой. Ее он тоже отнес в прихожую и поставил рядом с отцовской машиной, потом вернулся в гостиную и запер дверь. Проверил, крепко ли она заперта.

Лукаса снова одолел сон и принес с собой сновидения, но, проснувшись утром, он помнил только, что там были какие-то дети, швейная игла и женщина, которая стояла вдалеке и что-то кричала через реку.

Отец еще не вставал. Лукас подошел к двери родительской спальни и осторожно ее открыл. Внутри было тише, чем обычно. Мать что-то бормотала во сне, а отец, обыкновенно громко хрипевший и кашлявший, не издавал никаких звуков.

Наверно, ему нужна машина. Надо скорее принести ее отцу.

Лукас пошел за машиной, но в прихожей ее не было. Дыхательная машина и музыкальная шкатулка исчезли.

Он замер в недоумении. Может, ему приснилось, что он их сюда относил? Он обыскал прихожую, надеясь, что два предмета то где-то рядом, то подальше. Быть может, он потом ночью встал и в беспамятстве переставил их? Нет. Машины и шкатулки нигде не было. В голове у него мелькнуло, что механизмы могли быть живее, чем ему представлялось, что они умели ходить. Найдут они обратную дорогу в родительскую спальню или нет? Пристроится ли музыкальная шкатулка на столик матери под бочок, напевая песню, слушать которую той было невыносимо?

Он взял себя в руки. Он был взволнован, но головы не терял. Кто-то взял машину и музыкальную шкатулку, как это бывает. Вещи, хоть сколько-нибудь ценные, нельзя оставлять без присмотра. Он-то думал, что ночью их никто не тронет, но их взяли и унесли. Кто-то попытается продать их, как тот мальчишка продал ему фарфоровую миску.

Лукас вернулся в гостиную. Как об этом сказать отцу, чтобы тот его понял? В голову ничего не приходило, и он ничего не сказал. Он оставил отца с матерью вместе лежать в спальне. Лукас надеялся, что к его возвращению с работы они придут в себя.

И вот она — его собственная машина. Он стоял возле нее в огромном цеху. Дэн, Уилл и Том были у своих машин, работая как всегда — с упорной, невозмутимой сосредоточенностью фермеров.

Лукас прошептал:

— Ты повел себя недостойно, и должен это признать. Ты был вероломным. Мне жаль, что ты умер, но ты не можешь зазвать к себе Кэтрин. Ты должен перестать петь матери о своих печалях.

Но машина продолжала петь. Она пела то же и по-прежнему. Лукас все еще не мог разобрать слов, но знал, что поет она о любви и страстном желании. Саймон всегда хотел большего, чем ему по праву полагалось. Почему мертвым он должен был стать иным, чем в жизни?

Лукас отправил в машину пластину. Машина привычно втянула ее в себя. Оставила отпечатки — четыре поперек, шесть вдоль. Относя первую за день пластину Дэну, он подумал, что машины, наверное, разговаривают друг с другом по ночам, когда люди уходят и оставляют их одних. Он легко представлял себе, как машины перешептываются в темных цехах, заводят песни о своих избранниках, восхваляют их, напевают друг другу: «Он — мой, он — моя единственная любовь, как страстно я жду того дня, когда он станет целиком моим». Лукас подумал, что надо бы предупредить Дэна, что надо предупредить и Тома с Уиллом. Но как им об этом сказать?

Дэн склонился над своей машиной. Он сказал:

— Доброе утро, Лукас.

— Доброе утро, сэр.

Бросив пластину в Дэнов ящик, Лукас помедлил. Дэн был самым крупным в цеху. Он был грузным и сутулым. Свои необъятные покатые плечи он нес как тяжкий груз; с плеч, отчасти утопая в них, глубоко посаженными голубыми глазами смотрела голова. Лукас ничего не знал о его жизни, но мог ее себе вообразить. У него есть жена и дети. С одной стороны его гостиной дверь в одну спальню, а с другой — в другую.

Дэн поднял голову от машины, взглянул на Лукаса и спросил:

— Что-нибудь не так?

— Нет, сэр.

Дэн вынул из кармана носовой платок и вытер пот с блестящего красного купола своего лба.

На правой руке у него не хватало большого и указательного пальцев. Раньше Лукас этого не замечал.

Он сказал:

— Извините, сэр. Что случилось с вашими пальцами?

Дэн опустил руку с платком и посмотрел на нее так, как если бы ожидал увидеть нечто удивительное.

— Потерял, — ответил он.

— Как вы их потеряли?

— Несчастный случай.

— Здесь? На фабрике?

Дэн помолчал — словно раздумывая, стоит ли раскрывать тайну.

— На лесопилке, — сказал он.

— До фабрики вы работали на лесопилке?

— Верно.

Дэн снова вытер лоб и снова принялся за работу. Прохлаждаться, вести пустые разговоры на фабрике не разрешалось. Лукас возвратился к своей машине и загрузил в нее новую пластину.

Пальцы Дэна съела другая машина. Та машина, распиливающая бревна, содержала в себе частичку Дэнова духа, тогда как большая часть Дэна продолжала жить. Знала ли об этом его новая машина? Была ли ей слышна доносившаяся с далекой лесопилки песня другой машины о том, как счастлива она обладать пальцами Дэна и как печалит ее, что он не достался ей целиком, как она желает, чтобы новой машине повезло больше?

Кэтрин сейчас, наверное, шила. Лукас не представлял себе, каким образом швейная машина способна ее забрать. У нее была снующая вверх-вниз иголка. Она могла уколоть — это было ей под силу, — но никак не нанести серьезный вред.

Но, должно быть, там, где работала Кэтрин, были и другие машины, машины, которые умели покалечить. Он сделал усилие, чтобы их себе вообразить. Он увидел перед собой прессы и барабаны, через которые пропускают готовое платье. Подходит ли она близко к этим машинам? Может, и подходит. Откуда ему знать? Ей могли поручить заправлять корсажи и блузки в большой агрегат. Агрегат представлялся ему размерами с экипаж, белым, а не черным, с пастью, в которую пихали только что сшитые платья и блузки, чтобы он отглаживал и складывал их, извергая целые облака пара.