Израиль Меттер - Среди людей Страница 13

Никаких новых порядков он не заводил, как бывало с новыми директорами, попросил лишь Полю снять со стены школьного коридора старый плакат «Все на выборы!» и сказал, чтобы она после уроков не запирала в шкаф чернильницы-невыливайки.

Ломову было трудно.

Потом, спустя много времени, когда он вспоминал первые месяцы своего директорства, ему уже представлялось, что все шло разумно и последовательно, по заранее обдуманному плану. На самом же деле он не знал, с чего начинать.

В ушах его еще стоял знакомый и привычный гул института — аудиторий, длинных коридоров, шумного общежития на улице Желябова. Беспечная студенческая жизнь, с авралами зачетов и экзаменов, была рядом и одновременно ушла далеко-далеко, а главное — навсегда. Огромный, с высокой спинкой клеенчатый диван в комсомольском бюро, диван, на котором обсуждались мировые проблемы и личные судьбы, нынче, издалека, казался игрушечным.

Пять лет подряд он жил тем, что жизнь его еще не началась. Впереди светилось много неизведанных радостей, из которых самой желанной была самостоятельность.

Когда на комиссии по распределению Сереже Ломову вручили направление в Грибковскую среднюю школу, он взял бумажку в руки и, ничего не произнеся, поднялся со стула. Представитель Министерства просвещения, одутловатая женщина с усами в углах рта, раздраженно спросила:

— Вы не удовлетворены своим назначением?

Сережа удивленно посмотрел на нее.

— Конечно, у вас где-нибудь есть дядя, тетя, невеста, мама? И вероятно, вы хотели бы поехать к ним?

— К сожалению, у меня нет родственников, — ответил он.

Усатая женщина торжествующе посмотрела на студентку, которая стояла у окна и сморкалась в носовой платок.

— Берите пример, Антонина Докукина, с товарища Ломова. Он едет туда, куда его посылает родина.

Сереже стало неловко оттого, что она так сказала. Он всегда испытывал чувство стыда и неловкости, от которого становилось жарко спине, когда при нем говорили попусту высокие слова. Он хотел было объяснить, что у Тоси живет в районе старуха мать и, вероятно, имеет смысл направить Докукину в этот район, где тоже есть средняя школа, но к столу комиссии уже подошел следующий студент, и Сережа вышел из комнаты.

Собрался в дорогу он быстро. Был вечер прощания, произносили речи в актовом зале, потом топили в Мойке старые, отслужившие срок конспекты; белой ночью долго были видны на воде распластанные тетради, они уплыли под мост, появились дальше, и над ними с противным криком покружилась чайка.

Напился в общежитии Митька Синицын с филфака; размахивая длинными руками, он лез ко всем целоваться, потом вырвался на улицу и побежал к Медному всаднику. Всходило солнце над Васильевским островом. Город был чистый, пустой. Стали вдруг видны дома снизу доверху. Как всегда в хорошее рассветное утро, казалось нелепым, что люди в такой час спят.

На этой, бывшей Сенатской, площади и потом у Зимнего Сережа с необыкновенной ясностью понял, что он еще ничего в жизни не совершил. Здесь стояло каре декабристов, Каховский выстрелил в Милорадовича, картечь Николая… Все, что Сережа учил и знал об этом, сейчас расставлялось на пустых площадях…

Страстное нетерпение охватило его этой ночью. И нежность к городу, к друзьям, к незнакомым людям, спящим в своих постелях и не ведающим, что он, Сергей Ломов, получил сегодня диплом учителя, нежность к зданию пединститута, которое столько раз бывало постылым, и какая-то оглушительная праздничная неизвестность впереди, где он сам себе хозяин.

Перед отъездом он купил карту. Грибкова на ней не оказалось. Являться следовало в Курское облоно.

В Курск Ломов приехал под вечер. Старенький трамвай с грохотом качало на рельсах. Сперва по краям широкой улицы, похожей на пыльный большак, шли редкие деревянные одноэтажные дома, потом вагон пропрыгал по длинному узкому мосту и пополз в гору. Началась, очевидно, главная улица. Большие новые здания стояли вперемежку со старыми, вросшими по грудь вземлю каменными особняками.

Покуда он получил койку в гостинице — маленьком домике, отодвинутом в глубь двора, — быстро, по-южному, стемнело. Ломов посидел на стуле посреди большой комнаты общежития; на одной из постелей спал одетый человек, прикрыв лицо кепкой; остальные кровати пустовали.

Спать Ломову не хотелось. Он вышел на улицу.

Было приятно бродить по незнакомому городу. Глядя на прохожих, хотелось узнать, как они прожили свою жизнь и чем живут сейчас; куда торопится вот этот парень в голубой футболке и о чем он думает; кто такая вон та девушка, что стоит с портфелем на трамвайной площадке. Трамвай дернулся, побежал, девушка исчезла, и он никогда в жизни не увидит ее и ничего о ней не узнает. И никому из этих людей нет дела до того, что бродит сейчас по улице Сергей Ломов, прибывший из Ленинграда, двадцати трех лет, учитель русского языка и литературы…

Сейчас, в порыве юного дружелюбия, ему казалось, что есть что-то очень несовершенное в отношениях между людьми. Можно спросить у незнакомого человека: «Который час?» или «Как пройти на Пушкинскую?», но нельзя сказать ему: «Здравствуй. Давай поговорим…» Только дети умеют делать это.

Утром, освещенный солнцем, город уже не представлялся таким загадочным. Все было просто. Магазины, аптека, почтамт, кино, Государственный банк в удивительно маленьком здании. Люди торопились по своим привычным делам, а Сережа Ломов шел в облоно.

Не искушенный еще посещениями начальства, он думал тотчас же попасть к заведующему. Кабинет был заперт. Ломов заглянул в комнату, на дверях которой висела табличка: «Сектор школ». Здесь стояло штук шесть письменных столов, сдвинутых по два, тыльной стороной друг к другу, так что инспектор, сидящий за одним столом, подымая голову и задумываясь, видел перед собой, как в зеркале, другого задумавшегося инспектора. В центре комнаты, на полу, в огромной кадке рос до потолка фикус.

Когда Ломов отрекомендовался молоденькой полной женщине, сидящей за ближайшим столом — это была Лиза Угарова, — она приветливо улыбнулась, потом сделала неумело строгое лицо и показала глазами на дальний стол за фикусом.

— Вам надо к Валерьяну Семеновичу.

Заведующий сектором школ, седой, стриженный ежиком мужчина, в украинской рубахе на выпуск, в белых брюках и белых парусиновых туфлях, расставлял какие-то цифры в большом листе, разлинованном в клеточку.

Проглядев первый же из поданных Ломовым документов, Валерьян Семенович внимательно посмотрел на Ломова и спросил:

— Приехали?

Сергей кивнул.

Валерьян Семенович долистал документы до конца, вынул из кармана брюк маленькую гребенку в чехле, причесал свой ежик и посмотрел гребенку на свет, потом, дунув на нее, сказал:

— У нас имеется относительно вас одна идея. Как бы вы посмотрели на то, чтобы занять должность директора школы?

— Но я ничего не умею.

— Поможем, — сказал Валерьян Семенович. — Человек вы молодой, энергичный…

Валерьян Семенович тут же снял телефонную трубку, назвал какой-то номер и внушительным голосом доложил:

— С Грибковской школой в порядке, Андрей Михайлович! Я тут подыскал одного человечка, с учетом деловых и политических качеств… Хорошо. Непременно… Заканчиваю, Андрей Михайлович. Все матерьялы собраны, осталось только оформить конкретные предложения…

Повесив трубку, Валерьян Семенович взглянул на свои карманные часы, лежащие на столе, и сказал:

— Сегодня Андрей Михайлович делает доклад на сессии исполкома. Думаю, что лучше всего, если вопросы будут возникать у вас в рабочем порядке. Мой совет: постарайтесь возглавить коллектив педагогов и учащихся. В Грибковской школе очень дельный завуч — Нина Николаевна Шебунина. Консультируйтесь с ней… — Он потер лоб, вспоминая, чем бы еще напутствовать нового молодого директора. — Да, вот еще: пожалуйста, не задерживайте сведения!

Затем Валерьян Семенович встал, аккуратный, чистенький, весь в белом, от него пахло мятным зубным порошком, пожал руку Сергею и произнес:

— Поздравляю вас, товарищ Ломов! Как устроились?

Все это свершилось настолько быстро, что Ломов не успел опомниться и осмыслить события. И когда завсектором школ движением своей пухлой ручки передал его инспектору — той самой молоденькой полной женщине, что сидела за фикусом, — и она тихим голосом стала объяснять ему, как проехать сперва в Поныри, в роно, а оттуда в Грибково, Ломов записывал, кивал головой, даже задавал вопросы, но его не оставляло ощущение, что происходит это нынче не с ним, а с кем-то другим и он, Сергей, обязан вмешаться, объяснить, что все это чушь, какой же из него директор…

В поезде, по дороге в Поныри, страх отпустил его.

Привыкать надо было ко всему. После неуютной комнаты студенческого общежития, где возле окна стояла узкая койка Ломова, у него вдруг оказалась своя квартира — две комнаты и кухня, — свой кабинет в школе, да и все несуразное здание школы принадлежало теперь ему, он отвечал за него.