Павел Басинский - Полуденный бес Страница 13

– Джон Половинкин, живу в Питтсбурге.

– Половинкин… Хм-м… Старинная фамилия! Грустная по смыслу. Половинками называли детей от незаконной связи…

– Это вас не касается! – грубо оборвал его юноша, но тотчас смутился и стыдливо опустил глаза.

– Простите… – пробормотал Барский. Но через минуту он снова пытался настроиться на иронический тон. – Значит, вы летите в Москву проповедовать. Интересно, что именно? И кому? Как вы представляете себе современного русского человека?

– Я думаю, – важно начал Джон, – что за время перестройки Россия изменилась и теперь нуждается в профессионалах, которые указали бы ей правильный путь развития.

– Понятно… – Барский помрачнел. – Вы тоже помешаны на Горбачеве. Если вас интересует Горби – вопросы не ко мне.

– Вы не верите в перестройку?

– Меня тошнит от этого слова! Вы еще скажите «перестройка и ускорение»! Дорогой мой! Как можно перестраиваться и ускоряться одновременно? Увольте! Самые дремучие коммунисты лучше понимают Россию.

– Разве не было Сталина, концлагерей, подавления свободы? Разве русские люди не мечтают о свободе и демократии?

– И это вы собираетесь проповедовать в России?

– Я еще не проповедник. Меня отправили… Я хотел бы изучить Россию.

– С этой кашей в голове вы никогда не поймете Россию, – впервые за все время разговора серьезным тоном сказал Барский. – Слушайте, приятель… А не выпить ли нам настоящей русской водки?

– Я не употребляю алкоголь, – неуверенно возразил Половинкин.

Ихнее сиятельство приехали!

Барский с явным сожалением вернул в дорогой кожаный саквояж бутылку водки “ Smirnoff ” и сердито буркнул:

– Я забыл, что вы мормон.

– Я не мормон! – запротестовал юноша.

– Мормон не мормон… Какая разница? Раз не пьете с первым встречным, значит, вы не русский. Впрочем, кто сказал, что быть русским – хорошо?

– Вы уронили, – заметил Половинкин и поднял с прохода выпавшую из саквояжа тонкую книжечку в бумажной обложке, потемневшей от времени до желто-бурого цвета.

Барский улыбнулся:

– Так, безделица! Я иногда покупаю такие штуки в книжной лавке на улице Горького. Дешевенький детектив конца прошлого века. Девяностые годы, батенька! Мой любимый период! Культурный ренессанс и чудовищное падение нравов. Расцвет и гибель империи. Всё было прекрасно и отвратительно. Особенно прекрасны были русские девушки, которые повально мечтали стать акушерками. Россия готовилась к родам новой эры. Все обсуждали «Капитал» Маркса и «Крейцерову сонату» Толстого.

Джон смотрел на Барского с глупой улыбкой. Он не понимал смысла речей этого господина, но почему-то радовался за него.

– Вы позволите?

– Я вам ее дарю!

«Фома Халдеевъ. Провинцiяльный Вавилонъ» – прочитал Джон на обложке. Барский нахохлился и сделал вид, что пытается уснуть.

Ранним холодным утром в начале октября 189* года к парадному крыльцу дома князя Чернолусского подкатила коляска с впряженной в нее измученной пегой кобылой. Глядя на дырявый верх коляски и на кобылу, обреченно замершую под дугой, точно преступник под ножом гильотины, можно было бы подумать, что к их сиятельству в неурочный час приехал дальний родственник просить о помощи, будучи заранее уверенным в том, что ему не только откажут, но и не пустят за порог.

Вслед за коляской в воротах усадьбы прогрохотала крестьянская повозка, набитая мокрой, схваченной морозцем соломой, с набросанными поверх как попало старыми шкурами, рогожами и еще какой-то дрянью неизвестного происхождения. На передке уныло торчал сонный возница, тоже изрядно подмороженный первым октябрьским утренником. Он клевал сизым распухшим носом и давно не правил вожжи, а только держался за них для равновесия.

Наконец появился третий участник невеселого кортежа: каурый жеребенок с желтой гривкой и темной полосою вдоль хребта. Последние несколько часов пути он отчаянно старался догнать мать-кобылу, но не смог поравняться даже с повозкой, которую тащил незнакомый ему черный и страшный битюг. Битюг лениво переставлял ужасно толстые ноги с грязными свалявшимися щетками и ни разу не покосил на жеребенка глазом. И ему казалось, что все забыли о нем…

Он так устал, что не почуял запаха родной усадьбы. Путь казался ему бесконечным, но оставалась надежда, что догони он мать, и дорога опять станет гладкой и звонкой, как грунтовое шоссе, на которое они выбрались поздним вечером. Как весело ему бежалось тогда возле материнского хвоста под яркими осенними звездами! Но на рассвете кончилось шоссе, пошли распаханные поля… На узкой дороге кучер злобно выругался и отогнал его кнутовищем. И тогда подступил холодный тоскливый страх, какого он не испытывал прежде. А мать все бежала и бежала впереди битюга, словно заигрывала с ним, заманивала в родные места. И жеребенок не успевал за ними, с нараставшим ужасом чувствуя себя лишним в этой чужой взрослой игре, но все-таки не теряя надежды тоже стать ее участником…

Коляска долго стояла неподвижно. На скамейке сидел сонный кучер, одетый в сиреневый кафтан с гербовыми пуговицами, расшитый золотыми галунами и опоясанный красным кушаком. Все это было изрядно поношенным и траченным молью. На шее у него был серый пуховый платок, какие носят старухи в деревнях.

Наконец в коляске послышалась возня. Она накренилась, рессоры ее жалобно взвизгнули, и наружу тяжело выбрался невысокий широкоплечий мужчина в тесном для него овчинном тулупе и меховой шапке, точно сросшейся с его густыми бровями и бакенбардами, так что казалось, сними он шапку, и останется лыс и безбров. Зато усы господина, черные, с сизым вороньим отливом, были безукоризненно ухожены. Это был хозяин имения князь Сергей Львович Чернолусский.

Покряхтывая и бесконечно разминаясь на заиндевелых ступенях, князь недобрым взглядом смотрел на своего кучера. И вдруг прыгнул на облучок и пихнул спящего в бок. Толчок был так силен, что парень грохнулся саженях в трех от коляски, перевернулся, как подстреленный заяц, вскочил на ноги, хлопая глупыми глазами и потирая ушибленные места. Глядя на него, Сергей Львович хохотал.

– Спишь, мало́й [1] ! Жалованье даром получаешь! Счастье, что Звездочка дорогу знает, не то плутали бы мы с тобой в степи.

– Жалованье… Как же-с… – обиженно бормотал кучер. – Жди вашего жалованья до морковкиного заговенья… А нешто драться можно? Заснул, мол… Заснешь… Виданное дело, по ночам степью разъезжать! Как мазурики, прости Господи!

– Молчи, дурак, – буднично возразил князь, пропустив мимо ушей слова о жалованье. – Сам знаешь, не мог я оставаться в доме этого подлого человека!

– То-то что не могли, – гнул свое кучер. – А лошадок по степи гонять можно? В объезд нужно было, через город ехать!

– Поспорь у меня!

– То-то что не поспоришь, – не унимался мстительный кучер. – Ну не хотят их сиятельство через город ехать. А почему, спрашивается, не хотят? А потому что лошадки и колясочки своей стыдятся. А чего их стыдиться? Екипаж не последний в городе.

И вновь Чернолусский сделал вид, что не расслышал этих слов. Он резво, насколько позволяли длинные полы тулупа, взбежал по ступеням, убеждая себя, что еще не стар и легок в движениях. Князь с такой силой рванул тяжелую дверь, что стекла на первом этаже жалобно зазвенели.

– Егорыч! – взревел князь. – Открывай, старый меньдюк [2] !

От княжьего рыка усадьба пришла в движение. В воздухе вдруг зашумело. Это тысячи готовившихся к отлету грачей взмыли с построек и деревьев. Небо над усадьбой из серого сделалось черным, и в нем точно черви зароились. Но в доме по-прежнему было тихо. Наконец, в покосившемся флигельке, в окне второго этажа, показалось заспанное детское личико, сменившееся испуганным лицом старика. Через несколько секунд его обладатель уже мчался в ночном колпаке, фланелевом халате и тапочках на босу ногу по хрусткой ломающейся грязи и причитал на бегу:

– Проспал! Ведь проспал, отец родной!

Это был дворецкий князя Африкан Егорович Курицын, прозванный меньдюком за черные, маленькие, глубоко посаженные глаза и длинные седые усы, свисавшие от ноздрей наподобие шнурков.

Из прихожей, швырнув тулуп с шапкой на пол, Чернолусский прошел прямо в гостиную с мозаичным паркетом, невощеным и изрядно подгнившим в углах. По-медвежьи облапив голландскую печь, князь застонал от удовольствия.

Дворецкий с нежностью смотрел на господина.

– Егорыч, а я тебе подарок привез, – отогревшись, весело сказал князь.

Глаза его насмешливо блеснули.

– Подарочек? – растрогался старик.

– Пошли, покажу!

Выйдя на террасу, князь приказал убрать с повозки рогожи. На дне ее, вмерзшая боком в промороженную солому, лежала матерая волчица. Ее лапы были стянуты веревкой и крепко привязаны к жердине. Из-под веревки кровоточило, и так же сочились кровью сосцы зверя, отчего солома под ней стала розовой. Ее мутные глаза были полузакрыты, и, если бы не часто вздымавшийся бок, можно было бы подумать, что зверь мертв. В носы князя и дворецкого ударило псиной и мочой. Старик отшатнулся. Князь весело заглядывал через его плечо.