Дарья Асламова - В любви, как на войне Страница 13

– Тли! Тли! Тли!

Нас пропустили. Гена захихикал: "Что? Считать научилась?" Мы пришли в свою комнату, забрались в мешки и немножко поговорили о жизни. Как оно бывает. И Гена вспомнил своего друга-фотографа, который всю жизнь снимал театры и все такое, а потом случайно поехал в Чечню и сразу же попал в плен. Мы говорили о нем и еще не знали, что он уже мертв. Убит. Об этом стало известно только через несколько дней. Но мы говорили о нем как о живом. Обсуждали, каково ему там.

Потом заснули. И проснулась я оттого, что кто-то бесцеремонно светил мне фонариком прямо в лица – Господи! Что же это такое! – сказала я и села на кровати.

– Ну что, вы тоже не спите? – услышала я голос коменданта.

– Теперь уже не спим, – мрачно заметила я.

– Вот и я не сплю. А мне так одиноко, так одиноко, – сказал комендант и уселся мне прямо на ноги. – Все думаю: если сегодня нападут, то все погибнем. Рота молодая, необстрелянная. Одни пацаны зеленые. А ведь 23 февраля. Черт знает что может случиться!

Он тяжко дышал, и по запаху я поняла, что он Зверски пьян. ~~ Ну, может, все обойдется, – неуверенно сказала я.

– Какое там! – комендант махнул рукой. – Пацаны, одни пацаны! Но вас я должен спасти. Я за вас отвечаю.

Он открыл дверь и крикнул охраннику:

– Разведку ко мне!

– Может, не надо? – жалобно попросила я.

– Надо! – сурово ответил комендант. Явилась разведка. Два человека, заспанные и злые как черти.

– Так, станьте у дверей, – распорядился комендант. – Будете девушку охранять.

Мы с Геной переглянулись. Не повезло. Я смутно надеялась, что комендант на этом угомонится. Не тут-то было!

– Разведки может не хватить, – задумчиво сказал комендант. – Надо бы народу побольше. Пришлите ко мне дежурных! – крикнул он в коридор.

Пришли дежурные.

– Займите позиции, – приказал комендант. – Один у окна, второй у печки.

– А у вас кто-нибудь остался на посту? – ехидно спросила я.

Комендант не уловил иронии. В таком состоянии трудно быть восприимчивым.

– Есть там люди, – неопределенно ответил он. – Но это неважно. Главное, вас спасти.

Он был просто одержим этой идеей.

– Если чеченцы нас сегодня захватят, я вас живыми не отдам, – вдруг сказал комендант, и мы с Геной содрогнулись. – Уж лучше я вас сам подорву гранатой.

– Ну что вы! – как можно убедительней заговорила я. – Успокойтесь. Нас ведь еще не захватили.

Мы страшно нервничали, наблюдая, как он шарит по себе в поисках гранаты. Он явно рвался осуществить свой трагический план. И мы долго-долго его убеждали, что сами подорвемся, если что.

– Я хочу чаю! – сказала я, надеясь отвлечь коменданта от навязчивой идеи.

Он приказал дежурным вскипятить воду. Вода кипела ровно час. Когда вскипела, я сказала:

– Это уже смешно, но я не хочу чаю. Я только ужасно хочу спать. Нельзя ли убрать отсюда всех ваших людей?

– Никак нельзя, – ответил комендант. – Они будут охранять ваш сон.

– На кой хрен нам ваша охрана! Дайте поспать, Христа ради!

Уже полпятого утра!

– Эх вы! – укоризненно сказал комендант. – Гоните меня. А мне ведь даже и поговорить здесь не с кем. Можно сказать, ни одного живого человека рядом.

Лишь только комендант, погруженный в нечеловеческое горестное одиночество, удалился, Гена мгновенно вырубился, как будто его топором по башке ударили. И начал храпеть. Господи, как же он храпел! Это была фуга Баха, симфония Бетховена! Потом к нему присоединился охранник у окна, который спал, прислонившись к мешкам с песком, и выводил тоненькие, музыкальные рулады.

Охранник был юный и звучал, как скрипка, а матерый Гена – как целый оркестр.

Получился концерт для скрипки с оркестром.

Я лежала в мешке, сучила ножками и тихо, шепотом материлась, чтобы никого не разбудить. В восемь утра вся эта банда зашевелилась, Гена тоже встал, выспавшийся и бодрый. "Вот гад!" – подумала я.

Мы позавтракали в каком-то бараке кильками в томате, шпротами и густым черным чаем из металлических кружек. Потом вернулись в комендатуру, куда с девяти часов утра потоком шли люди, – не описуемые существа в серых, изношенных тряпках, оставляющие за собой едкий запах человеческого! тела. Женщины, не похожие на женщин, и бородатые старики с блеющими, слабыми голосами. Дети с дикими глазами, разглядывающие меня в упор, без! улыбки. Чего только не пришлось повидать этим детям! Глядя на это жалкое сборище, я думала о том, как подешевела человеческая жизнь в Чечне. Убивают здесь просто так, ни за что.

Я разговорилась с русской женщиной, которая всю войну просидела в подвале вместе с шестнадцатилетней дочкой (я бы ей дала все тридцать лет). Обе они походили на сумасшедших и слегка заговаривались. У них не было ни денег, ни вещей, и они ждали бесплатного автобуса, чтобы уехать из Грозного. Их никто не ждал, и непонятно, на что они надеялись. Ими владела одна навязчивая мысль – бежать из этого ужасного места.

В Москве мне друзья насобирали денег с тем,чтобы я отдала их самым несчастным людям. Как будто можно найти весы, на которых можно взвесить человеческое несчастье. В Грозном останови любого на улице, возьми его за плечи, посмотри в 1 глаза, и сердце захлебнется от жалости.

Я дала женщинам денег, и они плакали и пытались поцеловать мне руки. Я в ужасе твердила им: "Что вы делаете?!" – и сама плакала как ребенок.

– Нам вас бог послал, – говорили они. "Нашел, кого послать", – подумала я.

Пришел рассерженный Гена и сказал:

– Где ты шляешься? Нам надо ехать в патруль.

Нас ждали менты из "Е-бурга", как они представились.

– Откуда? – переспросила я.

– Из Екатеринбурга.

Меня трясло от холода и с похмелья. Свои изящные перчатки я где-то посеяла, и менты одолжили мне толстые вязаные перчатки (мы в таких в колхозе собирали морковку и картошку). На одной из них была дырка на указательном пальце. Я натянула перчатки, и в дырку высунулся вызывающе длинный черный ноготь.

– Во дела! – восхитился мент по имени Сережа. – Фантастика! В Чечне это точно самые длинные ногти.

Шапку свою я тоже где-то оставила, и мне надели на голову плотную черную шапочку. Вид у меня сразу стал бандитский и свойский.

– Вот теперь на человека похожа! – удовлетворенно сказал Сережа. – Только совсем замерзла, надо бы выпить.

Он достал фляжку со спиртом, и я содрогнулась.

– А запить нечем? – жалобно спросила я.

– Пей так, быстрее согреешься.

В жизни никогда не думала, что придется пить чистый спирт. Я сделала порядочный глоток крепкой до дьявола жидкости, горло сразу же стало Драть. Удивительный напиток. Холодный, как лед, и горячий, как огонь. Напиток героев.

– Я, когда выпью, совсем храбрая, – сказала После спирта.

– Забористая штука. Замечательно выжигает внутренности.

Фляжка пошла по кругу. Все повеселели.

– Че нам, кабанам. Напьемся и валимся где попало, – сказал Серега. После спирта мы все сели в патрульную ментовскую машину и поехали по Грозному.

– Сейчас мы тебя познакомим с одной русском бабушкой, – сказали ребята. – Чудный человек настоящая героиня. Вот увидишь.

И мы заехали в гости к бабе Лиде, энергичной старушке 74 лет, пережившей всю войну в кромешном, уму непостижимом одиночестве. Баба Лида живет одна в девятиэтажном доме и охраняет его, как самый преданный сторожевой пес. Все имущество, в панике брошенное бежавшими соседями, ею тщательно переписано и находится под неусыпным контролем, все – от шкафов до аккордеонов и национальных костюмов. Когда в городе появилась милиция, часть чужого имущества баба Лида сдала в органы на хранение под расписку.

– Как же так! Люди вернутся, а у них ничего нет, – твердит старушка. – Не могла же я бросить все это на произвол судьбы!

– А вы думаете, кто-нибудь вернется?

– Конечно, душенька. Все вернутся! Когда в! нашем доме разбомбили верхние этажи и все загорелось, я позвала боевика – мальчика лет восемнадцати, мы вместе с ним тушили пожар. Столько ковров! Едва отбили от огня!

У бабы Лиды в комнате, где она живет, рухнула одна стена, и теперь места и воздуха там не больше, чем бывает в гробу. А в соседнюю комнату, где треснувший потолок из последних сил держит над собой тяжесть трех упавших этажей, баба Лида не рискует заходить. Так и прожила всю войну в закутке с тремя преданными кошками – Машкой, Цыганом и Шариатом.

– Только начнется бомбежка, кошки тут же ко мне, дрожа от страха, – рассказывает баба Лида. – А когда кончились дрова для буржуйки, они втроем ложились на меня и грели.

К концу блокады, когда совсем нечего стало есть, баба Лида вздумала помирать.

Иногда съестное приносил мальчишка из соседнего дома, сам оборванный и голодный, похожий на брошенную собачонку, но все это были жалкие крохи, годные на пропитание разве что скворцу. А как было умирать, когда за спиной оставался беззащитный, пробитый снарядами дом на поругание мародерам и проходимцам? Кто же будет тушить пожары, разбирать вещи и закрывать вход от непрошеных гостей? Жизнь не оставляла выбора. Люди не должны вернуться на пепелище. Потом пришли солдаты, а с ними пришла тушенка, от которой у бабы Лиды округлились щеки. От предложенных мною денег баба Лида решительно отказалась: