Юрий Вяземский - Бэстолочь (сборник) Страница 13

Было еще одно мучение, мучение третье. Потом оно прошло, но на первых порах было унизительнее двух предыдущих. Мальчики играли этюды лучше, чем играл их он, Кирилл. Они кривлялись и дурачились, но в промежутках между кривлянием и дурачествами придумывали точные этюды и играли их легко и органично. А Кирилл выходил на сцену скованным, неловким, этюды сочинял слишком сложные, не понятные ни преподавателям, ни сокурсникам, ни ему самому в тот момент, когда он пытался сыграть их на сцене – «маленькие трагедии Кирилла Нестерова», как называл их Лева Зиберман. Они, мальчики, ничего не боялись, а Кирилл боялся всего: боялся сделать неловкое движение и вызвать им смех в классе, страшно боялся «наигрыша» и поэтому постоянно недоигрывал и, чувствуя, как смешно и нелепо выглядит со стороны, еще больше зажимался и становился еще более неестественным во всех своих сценических поступках.

Преподаватели его утешали, обнадеживали, ставили ему в пример известных актеров, которые в студенческие годы тоже не могли играть некоторые виды этюдов. И Кирилл тут же принимался убеждать себя в том, что он принадлежит именно к тому типу актеров, которые органически не способны играть эти идиотские этюды, созданные, казалось, специально для глупых мальчиков, но что когда наконец им дадут отрывки со словами, вот тут-то Кирилл развернется и покажет всем этим мальчикам, на что он способен и что такое интеллектуальный актер, которого так не хватает современному театру.

Впрочем, не все педагоги способствовали самоуспокоению Кирилла. Например, Юрий Николаевич Васин-Кравцов, невысокий, тихий и скромный человек, но с хитренькими глазами-буравчиками – кстати, тончайший и многоопытнейший педагог, пожалуй, лучший в училище, и актер талантливый. У Кирилла на курсе он не преподавал, но как-то раз посмотрел один из его этюдов, одну из его «маленьких трагедий», после чего подошел к Кириллу и произнес своим интеллигентным тенорком:

– Помню ваш триумф на третьем туре. М-да… Кстати, Кирилл, я был единственным из членов комиссии, который возражал против того, чтобы вас сразу же допускать к общеобразовательным предметам.

– Вы считаете, Юрий Николаевич, что я безобразно сыграл свой этюд? – спросил Кирилл.

– Ну нет, зачем так мрачно, – улыбнулся Васин-Кравцов. – Но тогда вас все-таки стоило посмотреть на этюдах. Я имею в виду после третьего тура. – И, задумчиво кивнув несколько раз головой, будто все более соглашаясь с самим собой, отошел от Кирилла.

«Да идите вы к черту, со своими этюдами! – думал Кирилл в самые трудные минуты, когда примеры из жизни известных актеров и вера в собственную „интеллектуальность“ уже не помогали. – Уйду от вас! К нормальной человеческой жизни вернусь. Нет, в актеры надо идти, когда больше уж некуда. И в училище поступать сразу же после школы, пока ты еще глуп, наивен и пока тебе еще не с чем сравнивать. А мне, увы, есть с чем сравнивать, и, видимо, слишком разносторонний я человек, чтобы выдержать все это безделие и однообразие, весь этот детский сад для умственно отсталых. Вот соберу про вас достаточно материала и уйду. Потом рассказ напишу или повесть».

Но никуда, разумеется, не ушел и прекрасно понимал, что не уйдет: поздно уже было. А через полгода, после зимней сессии, когда начал постепенно освобождаться от «зажима» и играть в первых самостоятельных отрывках, уже совсем поздно стало, потому что, когда репетировал, когда играл, когда показывал, такое в эти моменты испытывал наслаждение, так полно и самозабвенно жил и так радовался этой новой жизни, что разом забывал про все свои былые и грядущие мучения, про свои разносторонние способности, про рассказы и повести, для которых собирал материал, а заодно про глупых и надоедливых мальчиков, которых в эти редкие моменты, когда вместе и хорошо работали, почитал чуть ли не за самых близких и родных для себя людей.

Поезд тронулся, чуть дернулся вперед и медленно поплыл вдоль перрона, осторожно набирая скорость. Но Кирилл не заметил этого родившегося движения и продолжал думать: «Как мы тогда хорошо играли! И как мало они нам, мерзавцы, давали играть! Как преступно мало ставили в училище интересных пьес, будто не понимали, что большинству из нас только в училище отведено судьбой играть большие интересные роли, а как только кончим – пойдут сплошные этюды „на органическое молчание“, почти без „оценок факта“. Разве что, выходя на сцену с „кушать подано“, ты сам себе ее придумаешь, эту оценку.

И зачем они в училище обманывали нас, насаждали в нас веру в то, что театр – это чуть ли не храм божий, а твой сосед-актер – чуть ли не брат родной? Как они смели нас так учить, они, на собственной шкуре познавшие и храм театральный и великое братство актерское и знавшие цену им обоим? Надо было наоборот – воспитывать нас наглыми, уверенными в себе, хищными, пробивными, то есть культивировать в нас такие же совершенно необходимые для актера профессиональные качества и навыки, как поставленный голос, четкая дикция, владение телом, актерские фантазия и память. И в этой естественной и профессиональной, а не утопической храмовой атмосфере учить нас вдобавок ко всему еще играть на сцене и чувствовать партнера, выполнять все прочие сценические задачи от «сверх» до «под».

Впрочем, кем-кем, а христовенькими и беззащитными назвать нас трудно. Были, конечно, отдельные нежизнеспособные индивиды. Но были также и такие, которые без всякой посторонней помощи и квалифицированного наставничества в совершенстве овладели оборотной, нехрамовой стороной актерской профессии и научились интригоплетению, самопробиванию еще до того, как сыграли свою первую сносную «оценку факта», первый свой более или менее профессиональный этюд на «я – в предлагаемых»… Но те, которые сперва близко к сердцу восприняли «храмовую проповедь», а потом столкнулись с реальной театральной действительностью, сильно от этого пострадали и долго не могли прийти в себя, вернуть прежнюю веру в жизнь.

Даже я, который никогда не верил во всю эту фаланстеру, тоже мучился, и после училища, и в самом училище», – подумал Кирилл и только тут заметил, что поезд уже давно тронулся, уже успел выехать с вокзала, набрать скорость.

«И мучил Ленку», – потом подумал Кирилл.

Опустошенный безделием и неудачами, злой, раздраженный, домой он стал приходить поздно, предпочитая проводить время с новым своим другом Пашей Воробьевым.

Паша Воробьев сам предложил свою дружбу. В один из первых дней подошел к Кириллу и сказал:

– Послушай, Нестеров. Среди всей этой бесхвостой шелупони нас здесь только двое мужиков. И в одиночку мы долго не протянем. Так что предлагаю сегодня вечером, после «мастерства» выпить за знакомство.

Возраста Паша был почти одного с Кириллом, даже чуть младше его, но выглядел значительно старше своих лет и старше Кирилла. На все тридцать выглядел, и давали ему всегда не меньше тридцати. Могучий был парень. Высокий, широкоплечий, налитой весь силою, которую к тому же еще умел и подать: ходил всегда прямо, расправив плечи, выставив вперед грудь и набычив шею. Рядом с ним Кирилл, сам не маленький и не щупленький, смотрелся сущим шибздиком.

Однажды на Калининском проспекте возле кафе «Метелица» привязались к Паше пять изрядно подвыпивших парней: рубль захотели стрельнуть. Обратись они к Паше душевно: мол, извини, парень, не хватает, выручи, и Паша наверняка выручил бы, если имел чем. Но, видимо, из тех были, что не привыкли душевно обращаться, решили, поди, что раз их пятеро, то они и такого, как Паша, напугают на рубль, и, наверно, сразу же начали пугать, так как Паша рубля не дал, а спокойно пообещал одному из парней, тому, который требовал от него деньги, что выбьет ему глаз. Так и сказал: «Отойди, а то глаз выбью». Но ему не поверили, пошли следом, выжидая, когда он свернет с освещенного проспекта в местечко потемнее, а чтобы скрасить себе ожидание, отпускали у Паши за спиной разные нецензурные замечания.

Матом Паша и сам владел в совершенстве, но, в отличие от московской шпаны, относился к нему как к языку осмысленному, которым пользоваться надо умеючи и осторожно.

Поэтому, когда услышал у себя за спиной несколько показавшихся ему обидными выражений, то остановился и, обернувшись, сообщил уже всей компании: «Ребята, я же не шучу. Точно глаз выбью». А так как ему опять не поверили, обижать не перестали и, не дождавшись, когда он свернет с проспекта, попытались даже ударить его сзади свинчаткой по голове, то не выдержал Паша и, отбив удар, сам ударил бьющего. И, как обещал, с одного удара выбил тому глаз.

К счастью для Паши, случилась тогда среди прохожих на Калининском одна правдолюбивая женщина, которая по собственной инициативе и не опасаясь мести хулиганов разыскала отделение милиции, куда Пашу доставили, и в письменном виде довела до сведения блюстителей порядка, как все было на самом деле и кто виноват в происшествии.