Лу Синь - Повести. Рассказы Страница 13

При мысли об этом меня всего, с головы до пят, бросило в дрожь.

Раз они могут есть людей, значит, могут съесть и меня.

Подумайте только! Крик женщины «искусаю тебя», хохот людей с темными лицами и оскаленными клыками, разговор арендатора с братом — неспроста все это. Слова женщины — яд, хохот людей — ножи, зубы у них белые, острые, хищно оскаленные, будто нарочно приспособленные, чтобы есть людей.

Мне кажется, что я не злодей, хотя после того, как я растоптал приходо-расходную книгу Гу Цзю, это, пожалуй, трудно утверждать. Наверно, они что-то замышляют, но что — я не могу разгадать. Кроме того, стоит лишь им рассердиться на человека, как они назовут его злодеем. Помню, брат однажды наставлял меня: самый лучший человек, если ему перечить, непременно станет возражать; но самый плохой человек, если пропустить мимо ушей его возражения, будет всячески тебя восхвалять: «Ах, какой умный и знающий человек, не чета остальным». В общем, я не могу разгадать их подлинные намерения, тем более когда речь идет о людоедстве.

Любое дело начинаешь понимать, лишь когда его всесторонне изучить. В старину часто ели людей: это я помнил из истории, правда, смутно. Чтобы справиться, раскрыл книгу по истории, в книге не было дат, зато каждая страница изобиловала словами «гуманность», «справедливость», «мораль» и «добродетель».[26] Уснуть я все равно не мог и глубоко за полночь очень внимательно читал книгу, как вдруг увидел, что между строками вся она испещрена одним словом — «людоедство».

Это слово, хихикая, уставилось на меня в упор и с укоризной.

Я тоже человек, они хотят меня съесть!

Утром, только было я спокойно уселся, как вошел Чэнь Пятый. Он принес вареную рыбу; глаза у рыбы белые, жестокие, рот хищно разинут, совсем как у тех людей, помышлявших о людоедстве. Съел несколько кусочков: скользкие, не разберешь, не то рыба, не то человечина, меня стошнило.

«Старина Чэнь, — сказал я, — передай брату, что мне очень скучно, хочу пройтись по саду». Чэнь ничего не ответил и ушел. Но вскоре вернулся и отпер дверь.

Я не двинулся с места и следил за ними: что они собираются со мной сделать? Знаю, что меня не выпустят. Вот оно! Ко мне медленно приближался брат, ведя за собой какого-то старика. Глаза у старика свирепые, и, чтобы я не заметил этого, он идет, потупившись, лишь из-под очков тайком бросает на меня косые взгляды. Брат спросил: «Сегодня ты, кажется, хорошо себя чувствуешь?» Я ответил: «Да». Брат продолжал: «Я пригласил доктора Хэ осмотреть тебя». «Ладно!» — ответил я, хотя знал, что старик этот — переодетый палач! Притворившись, что проверяет у меня пульс, он определит, насколько я жирен, и за это ему тоже перепадет кусок мяса. А мне не страшно. Я хоть и не ем человечины, а куда храбрее их. Я протянул старику руки, сжав их в кулак, и стал наблюдать, как он приступит к делу. Старик сел, закрыл глаза, долго щупал пульс, долго размышлял, а затем, открыв свои дьявольские глаза, сказал: «Пусть ни о чем не думает, подержите его несколько дней в полном покое, тогда все будет хорошо».

«Пусть ни о чем не думает, подержите в полном покое!» Понятно: выдержать, пока не нагуляется жир, тогда им больше достанется; но что значит «все будет хорошо»? Эти люди необыкновенно хитры, они хотят съесть человека и в то же время придумывают, как бы, это скрыть, боятся прямо приступить к делу — вот потеха! Я не мог сдержаться и расхохотался. Я был очень доволен. В моем смехе была смелость и прямота. Подавленные этой смелостью и прямотой, старик и брат изменились в лице. Но чем смелее я становился, тем больше они желали сожрать меня, — они заразились моей смелостью. Старик вышел из комнаты и, немного отойдя от дверей, тихонько сказал моему брату: «Давайте скорее сожрем». Брат согласно кивнул головой. «Значит, и ты тоже!» Это открытие как будто бы неожиданно, но вполне логично. В шайке, которая собирается меня съесть, оказался и мой брат!

Мой брат — людоед!

А я — брат людоеда!

Меня самого съедят, и все же я останусь братом людоеда.

За последние несколько дней мои первоначальные предположения несколько изменились: допустим, что старик не переодетый палач, а настоящий доктор, но все равно он людоед. Основатель их науки Ли Ши-чжэнь[27] в своей книге, которая, кажется, называется «Корни и травы», ясно говорит, что человеческое мясо можно есть жареным. Как же посмеет старик после этого утверждать, что не занимается людоедством?

Да и на родного брата я не возвожу напраслины. Объясняя мне смысл древних текстов, он сам говорил, что можно «обмениваться детьми и съедать их».[28] Еще помню, как-то речь зашла об одном дурном человеке, и брат сказал, «его следовало не только убить, но и съесть его мясо и спать на его шкуре».[29] Я был тогда маленьким, и от страха сердце у меня долго колотилось. Брат нисколько не был удивлен рассказом арендатора из деревни Волчьей, который приходил к нам несколько дней тому назад и рассказывал, как «съели сердце и печень убитого». Наоборот, брат все время согласно кивал головой. Очевидно, сейчас он так же жесток, как и раньше. Раз он считает, что можно обмениваться детьми и съедать их, то можно обменяться чем угодно и съесть кого угодно. Прежде, слушая его рассуждения о справедливости, я, по простоте душевной, верил ему, теперь же знаю, что брат хотя и рассуждает о справедливости, у него не только губы вымазаны человеческим салом, но и сердце полно мыслями о людоедстве.

Глубокая тьма, не знаю: день или ночь. Снова лает собака со двора Чжао.

Жестокость, как у льва, трусость, как у зайца, хитрость, как у лисицы.

Я разгадал их приемы, убить прямо они не желают, да и не смеют, опасаясь злого наважденья. Поэтому все они связались друг с другом, везде понаставили силки и сети, чтобы я сам в них попался. Вспомните мужчин и женщин, которые несколько дней тому назад стояли на улице, проанализируйте поведение брата, и вы почти на все сто процентов удостоверитесь в этом. Самое лучшее для меня — снять пояс, перекинуть его через балку, затянуть потуже и — удавиться, тогда они не будут виноваты и, радуясь исполнению своего заветного желания, станут хохотать. А еще лучше умереть от страха или с тоски; в этом случае я окажусь менее жирным, но и тут они смогут выразить свое одобрение, несколько раз кивнув головой.

Они только и знают, что есть человечину! Помню, в книгах говорится, что существует такая тварь, гиена. Тварь мерзкая, особенно — глаза. Питается мертвечиной: мелко разгрызает и проглатывает даже самые большие кости. Подумать о ней — и то страшно. Гиена — из породы волков, а волк — из семейства собак. Третьего дня собака со двора Чжао взглянула на меня несколько раз, ясно, что и она с ними в заговоре. Тебе не удастся обмануть меня, старик, потупивший глаза в землю.

Особенно жаль мне брата. Он ведь тоже человек, почему же он ни чуточки не боится? Мало того: вступил в эту шайку, чтобы съесть меня? Что же это — стародавняя привычка не считать людоедство за грех или же полная утрата совести, когда человек способен сознательно совершить преступление? Я проклинаю людоедов, прежде всего, брата: я хочу отговорить их от людоедства, и начну с брата.

Собственно говоря, эти доводы должны быть и для них совершенно понятны.

Вдруг пришел человек: на вид ему лет двадцать, не больше. Не мог его рассмотреть как следует. Расплывшись в улыбке, он кивнул мне. Улыбка у него притворная. Я спросил:

— Людоедство — правильное ли это дело?

Он, по-прежнему улыбаясь, ответил:

— Нынче не голодный год, зачем же есть людей?

Я тотчас же понял, что и он в этой шайке, и тоже любит есть людей. Тут храбрость моя увеличилась во сто крат, и я стал допытываться: «Правильно ли?»

— Зачем об этом спрашивать? Шутник ты, право… Сегодня отличная погода.

Погода действительно была хорошая, ярко светила луна.

— Нет, ты все же ответь: «Правильно ли?»

Он помялся. И наконец, запинаясь, ответил:

— Не…

— Неправильно? Почему же тогда они едят?

— Этого не может быть…

— Не может быть? В открытую едят в деревне Волчьей; вдобавок в книгах об этом везде написано.

Он изменился в лице, оно стало совсем темным, как чугун. В упор уставившись на меня, он сказал:

— Впрочем, может быть. Ведь так повелось испокон веков.

— Раз повелось испокон веков, значит, правильно?

— Не буду с тобой спорить. Но лучше не говори так; не то сам же и окажешься виноватым!

Я вскочил, раскрыв глаза от удивления, но человека того и след простыл. Меня даже в пот бросило. Он гораздо моложе брата, и я никак не ожидал, что он тоже в их шайке. Конечно, этому его научили родители. Боюсь, что он в свою очередь научил этому своего сына; вот почему даже дети смотрят на меня со злобой.