Андрей Шляхов - Склиф. Скорая помощь Страница 13

Сестра сидела у себя в комнате, отгородившись от реальности музыкой. К отцовским «показательным выступлениям» она давно привыкла, потому что видела и слышала их с пеленок. Отец поорал еще немного и ушел на кухню — добавлять. Александр начал думать и очень скоро додумался до того, что отец, в сущности, прав, хоть и груб. Не быть Александру настоящим мужиком, ну хоть он тресни. И с женщинами у него никогда ничего путного не выйдет, только смех сквозь слезы или слезы сквозь смех, что, в сущности, одно и то же. А тут еще гонорея.

«Быть или не быть?» — это вечный вопрос. Чаша личных весов Александра клонилась к тому, чтобы «не быть». А ну его нахрен такое бытие!

Нахрен, так нахрен. Мужик сказал — мужик сделал. «Хоть в этом буду мужиком», — решил Александр, и стрелка на шкале его самоуважения перескочила на соседнее деление. Он вышел из ванной, прошел на кухню, где, положив голову на стол, похрапывал отец (традиционный получасовой сон после третьего стакана), достал из настенного шкафчика «аптечку» — коробку из-под материнских туфель, в которой хранились лекарства, и вернулся с ней в ванную.

Лекарств было много, лекарства были разные, и Александр не сомневался в том, что если съесть их все (к такому количеству только глагол «съесть» и подходил), то смерть не заставит себя ждать. И тогда они все поймут — и подруга Вика, и родной папаша, и директор колледжа Лидия Петровна. Все всё поймут, но будет уже поздно.

В комнате сестры надрывались и надрывали душу «чайфы»:

Вчера я первый раз застрял в лифте —Прекрасная возможность поговорить с собой —Свет погас, и я остался в полной темноте,Поковыряюсь в своей душе часок-другой,Но ночь на исходе, а лифт так и не пошел,И вот я, сидя на полу, пою свой рок-н-ролл…[5]

Крышку от коробки Александр приспособил вместо стола. Положил на колени и начал вытряхивать и выдавливать на нее таблетки. Управился быстро, и пяти минут не потратил. Последним опрокинул на пеструю горку пластиковый стаканчик с ношпой. Зачем-то перемешал таблетки указательным пальцем, чтобы цвета распределились равномерно, и начал свою «трапезу», последнюю в жизни. Забросил в рот таблеток — запил водой из-под крана, забросил в рот таблеток — запил водой из-под крана, забросил в рот таблеток — запил водой из-под крана… Вода под рукой, удобно.

Страха и сожаления не было, было облегчение от того, что скоро эта никчемная, постыдная и безрадостная жизнь закончится. Нет, был и страх, страх, что не успеет, что помешают. «Успех — это успеть», сказала Марина Цветаева, тоже, кстати говоря, добровольно ушедшая из жизни.

Дело испортила сестра. То сидела-сидела в своей комнате, а тут вдруг собралась на свидание и решила помыть голову. Вот приспичило ей мыть голову, можно подумать, что давно не мыла. Начала колотить кулаками в дверь и кричать: «Ты что там, заснул, что ли?!» Александр не отвечал, последние минуты жизни, пусть даже никчемной, постыдной и безрадостной, тратить на пререкания не хотелось. Хотелось думать о чем-то важном, главном, но о чем можно думать под такой шум? Только о том, чтобы быстрее все кончилось, а все почему-то не кончалось да не кончалось.

А потом р-раз — и кончилось! То есть — началось. Проснувшийся отец решил помочь дочери и ударом ноги выбил дверь. Что там эти нынешние двери, косяки и запоры? Дунь — и развалятся.

Как раз в момент вышибания двери Александра и накрыло. Он не увидел, как забилась в истерике сестра, как мгновенно протрезвел отец, как примчалась «Скорая помощь» и что она с ним делала. Очнулся он только на следующие сутки и увидел над собой толстомордого типа в белом халате. Шапочка у типа почему-то была зеленой. Тип посветил Александру в глаза фонариком и сказал:

— Доброе утро.

Александр хотел что-то ответить, но язык и губы были чужими, непослушными. Впрочем, тип сразу же куда-то исчез, а Александр, совершенно дезориентированный во времени и пространстве, снова провалился во тьму.

Разбудил его громкий мужской голос:

— Вы пишете, что больной поступил в коме, а чуть дальше пишете: «при поступлении сожалеет о совершенной попытке самоубийства, объясняет ее аффективным напряжением, возникшим на фоне сильнейших переживаний и гнева…» Это как?! Он что, вышел из комы, чтобы сказать вам о том, что сожалеет, а потом снова впал в кому?! Как это понимать? И когда он успел сказать вам, что постоянно испытывает внутреннее напряжение, подавленность и тревогу? Что за туфта, Станислав Валентинович?

— Утром писал, торопился, перепутал истории, — пробасил другой голос. — Извините, Мансур Алимджанович!

— Прокурор этот ваш детский лепет слушать не станет! И судья его в расчет не примет! Меня не боитесь, так хоть их побойтесь! Утром он писал, торопился… А промедол на отек легких тоже утром списал? А если бы Госнаркоконтроль под утро приехал, тогда что?..

«Какой дурацкий сон», — подумал Александр и закрыл глаза…

Через двое суток его подняли из токсикологической реанимации в «психосоматику».

Центр острых отравлений института имени Склифософского расположен в отдельном корпусе за номером семь. На внутреннем жаргоне центр острых отравлений зовется «отравой». Состоит центр из приемного отделения, двенадцатикоечного отделения токсикологической реанимации и интенсивной терапии (куда и привезла Александра «Скорая помощь»), двух тридцатикоечных отделений, предназначенных для лечения острых отравлений, и соматопсихиатрического отделения, куда госпитализировали Катю. В центре есть и кафедра — куда ж без кафедры? — кафедра клинической токсикологии Российской медицинской академии последипломного образования. «Последипломного» означает, что на кафедре учатся не студенты, а дипломированные врачи. Повышают раз в пять лет, как положено, свою квалификацию или переучиваются на токсикологов из других врачебных специальностей.

Кстати, для сведения — в Склифе существует еще одно соматопсихиатрическое отделение, куда госпитализируются несостоявшиеся самоубийцы хирургического и травматологического профиля, иначе говоря те, кто пытался покончить с жизнью при помощи окна, веревки, холодного или огнестрельного оружия. Это отделение занимает отдельный корпус номер два, давней постройки, невысокий и вытянутый в длину, словно пенал. Называется оно отделением кризисных состояний и психосоматических расстройств. «Психосоматика» в Склифе существует давно. Еще в тысяча девятьсот двадцать седьмом году в приемном отделении института появилась отдельная палата для пациентов, поступивших в состоянии психомоторного возбуждения или же резко выраженного алкогольного опьянения, а спустя девять лет открылся специализированный изолятор на двенадцать коек. Ну а дальше пошло-поехало. Росла потребность — увеличивалось число коек, создавались отделения. Вечное правило, гласящее, что «спрос рождает предложение», справедливо и для медицины.

Знакомство превратилось в нечто большее на второй день. Александр и Катя вечером простояли три часа у окна в коридоре. То молча смотрели в окно, то тихо разговаривали, то молча смотрели друг на друга.

На первый взгляд за окном не было ничего интересного. Небо, двор, соседние корпуса, небольшая стайка голубей, ужинающая или обедающая (кто этих птиц знает с их графиком) возле контейнеров для мусора, и две кошки, притаившиеся в засаде. Впрочем, не исключено, что кошки хотели просто поиграть с голубями, а не съесть парочку. Больничным кошкам нет нужды добывать себе пропитание охотой, уж чего-чего, а еды в любой больнице остается предостаточно. Не все съедается, не все уносится буфетчицами, много и остается. Кошкам, во всяком случае, хватает. Хотя это могли быть не местные, а пришлые кошки… Да какая разница — местные, пришлые. Александру и Кате не было до кошек ровным счетом никакого дела. Они говорили о своем, личном. Что такое любовь? Любовь — это когда есть с кем поговорить о своем.

— Зашифрения! — сказала одна Катина соседка по палате другой, указывая глазами на Катю и Александра.

Тридцатилетняя соседка попала в отделение в третий раз, можно сказать, считалась местной старожилкой. У нее был муж, который время от времени вел себя не лучшим образом, изменяя законной супруге. Муж работал тренером в фитнес-клубе, и возможностей для измен у него было хоть отбавляй. Узнав об очередной измене, жена закатывала скандал. Если накал страстей перехлестывал через роковую отметину — травилась. Травилась с умом, чисто в воспитательных целях — пузырек корвалола, несколько таблеток чего-нибудь такого, чем не отравишься, вроде аллохола, предсмертная записка. Записки она писала трогательные, всепрощающие.

Приезжавшая «Скорая», разумеется, понимала, что видит хорошо срежиссированную постановку, но деваться было некуда. Пациентка признает факт суицида? Не только признает, но и обещает повторить. Все ясно — едем в «психосоматику». Туда, где добрые дяди и тети объясняют людям, запутавшимся в сетях фатальных обстоятельств, что жизнь есть величайшая ценность и не стоит бросаться ею попусту.